Песах Амнуэль - Доверяйся своим парусам…

Теоретически. На самом деле все, конечно, сложнее. Нейтронная звезда способна захватить весь газ из окружающего межзвездного пространства, если газ этот неподвижен. А если звезда движется, причем с большой скоростью? Тогда скорость аккреции (и величина излучения) резко уменьшится. А если у нейтронной звезды есть магнитное поле? Межзвездный газ тоже намагничен, возникнет дополнительное притяжение, и тогда скорость аккреции увеличится. А если…

Вариантов много, какой ближе к истине? Шварцман считал (и вполне справедливо), что нейтронные звезды обычно движутся с высокими скоростями, и потому, быстро пролетая сквозь облака межзвездного газа, не успевают захватить вещества достаточно для сильного излучения. А если излучение слабое, то и обнаружить нейтронную звезду не удастся.

А мы считали (и тоже справедливо), что если магнитная нейтронная звезда движется – пусть даже быстро – в межзвездном намагниченном облаке, то величина аккреции будет достаточна для того, чтобы звезду обнаружить.

Прав был Шварцман, но и мы с Гусейновым тоже были правы – просто начальные допущения у нас были разными, а какое более справедливо, можно было решить только в процессе наблюдений.

Почему же Шварцман дал на нашу работу отрицательный отзыв? Об этом мы и проговорили с Викторием два часа, которые я и сейчас помню – столько было высказано идей, столько было интересных мыслей, соображений, выводов…

И кстати, Шварцман был единственным из советских астрофизиков, кто признавал (и писал об этом в своих статьях), что именно Амнуэль и Гусейнов в своей работе 1968 года предсказали открытие рентгеновских пульсаров. Остальные коллеги хранили по этому поводу молчание…

***

В.Ф.Шварцман, из дневника.

Два часа общения с Викторием не просто запомнились – они стали своеобразной вехой. После того разговора я стал более критично относиться к собственным публикациям – укоризненное лицо Шварцмана все время стояло перед глазами. Он будто говорил: "А вот эту идею вы достаточно обдумали?"

Еще несколько раз я встречался с Викторием на семинарах, мы обменивались репликами и относились друг к другу с явной симпатией.

А потом Шварцман защитил диссертацию и уехал работать из Москвы на Северный Кавказ в Специальную астрономическую обсерваторию АН СССР. Почему? Он же был одним из любимых и перспективных учеников Я.Б.Зельдовича. У него выходили замечательные работы. Все были уверены, что Шварцман через относительно небольшое время обязательно станет доктором наук, затем академиком…

Говорили, что Шварцман поехал в САО для того, чтобы на самом большом в мире шестиметровом телескопе поставить наблюдательную программу, которую сам же и придумал: оптический поиск одиночных черных дыр. "Ореолы вокруг черных дыр" – так называлась одна из глав его кандидатской диссертации. Это действительно была пионерская работа – никто в мире, даже в лучших обсерваториях, не искал в то время (да и сейчас тоже!) переменность в оптическом излучении небесных тел с быстротой до сотни миллионов колебаний в секунду. Для сравнения: блеск самых быстрых радиопульсаров меняется с частотой до тысячи колебаний в секунду. В оптическом диапазоне даже таких колебаний никто не мерил. А тут – сотни миллионов!

И еще: как вспоминал потом другой известный советский астрофизик, Юрий Парийский, знавший Шварцмана намного лучше меня, "первое, что меня поразило — поиск им аналога мечты Альберта Эйнштейна о работе на маяке. Уже в первый день он напомнил мне о ней и сказал, что он мечтает о таком варианте, что спокойная жизнь вдали от Москвы, на Башне, позволит реализовать себя... "

Да, так, наверно, проще и романтичнее было объяснить поступок Шварцмана, променявшего активную научную жизнь столицы на тихую лишь по видимости (какие страсти кипят на самом деле в небольших коллективах, оторванных от "Большой земли"!) жизнь на вершине горы, рядом с шестиметровым телескопом…

Но вот что писал в своих воспоминаниях о Шварцмане Борис Валентинович Комберг, работавший в отделе Зельдовича в те годы:

"После успешной защиты диссертации перед ним остро встал вопрос о трудоустройстве. Дело осложнялось отсутствием московской прописки. Чтобы остаться в Москве, надо было потратить очень много усилий, прося о ходатайстве Якова Борисовича и проявляя в этом деле не просто настойчивость, а упорство, граничащее с нахальством (это было ясно на примере других сотрудников отдела). Викторий пойти на это не мог — не любил одалживаться. Кончилось тем, что заместитель директора САО в то время Ю. Парийский, который собирался наблюдать на строящемся РАТАНе флуктуации реликта (реликтового микроволнового излучения Вселенной – П.А.), попросил Якова Борисовича "выделить" теоретика для анализа этой проблемы. Это место было предложено Шварцману. А окончательно уговорил Виктория уехать в САО Витя Дубрович, который к этому времени там уже работал".

Мы-то, сидя на горе в Азербайджане, полагали, что для академика Зельдовича не составит проблемы устроить на работу в Москве выдающегося астрофизика, одного из лучших теоретиков того времени. То, что главная причина отъезда Шварцмана в САО крылась всего лишь в том, что у Виктория не было московской прописки, нам и в голову не приходило. Оказалось, что никто из маститых академических деятелей, прекрасно знавших Шварцмана-ученого, не смог или не захотел ему помочь в решении чисто бытовой проблемы. Никто не помог, а сам Викторий был победителем в науке, но не в бытовых войнах.

Изменилась бы его судьба, останься Шварцман в столице? Возможно. Или даже наверняка. Но история, как говорят, не знает сослагательного наклонения. Не только история народов, но и биографии отдельных людей. Что было, то было.

* * *

религия предлагает законченную картину мира,

наука никогда не дает конечного решения (путь познания — дорога без финиша).

Выбор эквивалентен выбору способов существования (устойчивости): встать на бесконечный путь науки (т.е. превратить это в деятельность), или же, приняв некую законченную картину физической Вселенной, посвятить себя другим проблемами мира.

В.Ф.Шварцман, из дневника.

Говорят, что имя определяет суть человека и его судьбу. Викторий по природе своей должен был быть победителем, он не мог не быть первым, и всякий раз, когда ему не удавалось быть первым – в науке или даже в быту, – это обстоятельство сказывалось на его настроении, на его характере и, в результате, на его судьбе.