Сюзанн Варга - Лопе де Вега

В Толедо Лопе остановился в доме знаменитой актрисы Херонимы де Бургос, с которой его объединяли давние театральные связи, а также воспоминания о Микаэле де Лухан, ведь Херонима была ее близкой подругой. Известно, что некоторые исследователи жизни и творчества Лопе не расстаются с мыслью о том, что в 1608 году, после исчезновения своей любимой спутницы, Лопе какое-то время находил утешение у Херонимы. Правда, теперь не могло быть и речи о «любовных интермедиях», тем более что за прошедшее время Херонима, кажется, вышла замуж, но, следует признать, было и нечто довольно странное в поведении мужчины, который днем готовился быть рукоположенным в сан священника в кафедральном соборе Толедо, а вечером собирался вернуться в дом актрисы и окунуться в ту веселую и суматошную атмосферу, которая там царила. Херонима де Бургос была женщиной высокого роста, обладала скульптурными формами и очень живым темпераментом, она прилагала немало усилий, чтобы хорошо выглядеть, и старалась держаться с достоинством, дабы сохранить свое обаяние актрисы. У нее было красивое лицо с тонкими чертами, которое, по выражению самого Лопе, «слегка портил излишне широкий нос». Она принимала у себя в доме актеров, вообще людей, имевших отношение к театру, ей также наносили визиты и ее страстные поклонники, галантные кавалеры, щедро дававшие деньги на содержание дома, и Лопе, само собой разумеется, не пренебрегал этими благами. Во время пребывания в доме актрисы Лопе пользовался радушным приемом хозяйки, ее «почтительным участием», как о том самым невинным тоном он сообщает герцогу Сесса. Он рассказывает ему, как он, «усердно изучая правила служения обедни», по достоинству оценивал гостеприимство актрисы, чьи «ограниченные доходы, увы, не всегда достигают тех сумм, в коих мы нуждаемся». Вот то самое местоимение «мы», из-за которого на бумагу было пролито столько чернил и которое по-прежнему возмущает и шокирует некоторых специалистов. Однако Лопе, видимо, в данном случае упомянул о финансовых затруднениях своей гостеприимной хозяйки только для того, чтобы сообщить своему покровителю о собственных материальных затруднениях и попытаться напомнить тому о его долге перед своим секретарем. «Я осмеливаюсь умолять Вашу Светлость, — добавляет он, — прислать мне небольшое вспомоществование, тем более что я здесь сделал замечательное приобретение для моего алтаря, которое, не сомневаюсь, Вы, Ваша Светлость, рады будете увидеть в Мадриде». Действительно, было бы вполне логично, если бы Лопе взял на себя часть расходов на содержание дома, тем паче если вспомнить, что во время пребывания в Толедо он вызвал к себе свою дочь Марселу. Разумеется, духовенству, имевшему отношение к примасу Толедо, а также церковному органу, заинтересованному в соблюдении членами духовенства всех правил и установлений церкви, было вполне естественно проявлять явное беспокойство по поводу выбора рукополагаемым такого окружения. Лопе проявлял сдержанность и осторожность, ибо сознавал, что постоянно находится под наблюдением и от наблюдателей не укрылся ни факт его проживания в доме актрисы, ни факт посещения им других мест в Толедо. Лопе усердно наносил визиты деятелям местного театра, директорам трупп, таким как Пинедо, не прекращавшим настоятельно требовать от него все новых и новых пьес. Однако духовенство этим обеспокоено не было ни в малейшей степени и великодушно на все закрывало глаза.

Вот в таких условиях Лопе ожидал приближения того момента, когда его намерения в отношении Церкви осуществятся полностью и процесс станет необратим. Действительно, приближался миг, требовавший от него принесения некой жертвы: он должен был пройти испытание священным обрядом, в ходе коего ему предстояло дать обет целомудрия. Что он и сделал.

Теперь Лопе обладал правом служить различные службы, совершать таинства, причащать и проповедовать Евангелие. Ему не хватало только последнего: сана, который позволил бы ему служить обедню. И тогда он, сгорая от нетерпения, удвоил усилия и ходатайства, чтобы этого достичь. Он поделился с герцогом своим страстным желанием отслужить свою первую мессу — в Мадриде, в молельне в своем доме. Он даже точно определил дату, когда бы мечтал это сделать: в праздник Тела Господня, который обычно выпадал на четверг, следовавший после Троицына дня. Это желание, овладевшее его сердцем, казалось, было отчасти неосуществимым, имея в виду поставленный срок, но благодаря вмешательству магистра дона Антонио Гаэтано, архиепископа Капуанского, оно все же осуществилось.

Вернувшись в Мадрид 29 мая, Лопе в присутствии герцога Сесса и большого числа друзей, как из мирян, так и из духовенства, отслужил свою первую обедню в красивой церкви ордена босых кармелиток, где настоятелем был его духовник. Именно там он собственноручно освятил «тело и кровь Христовы». Мы не располагаем никакими свидетельствами относительно этой службы, во время которой Лопе, решительно повернувшись спиной к мирской жизни, окончательно решил посвятить себя служению Господу.

Как священник Лопе никогда не был «привязан» к одной определенной церкви. Но он ежедневно служил обедню в своей молельне, которая столь соответствовала порывам его души. Он молился там перед статуей святого Исидора, святого, которого он почитал более всех других. Он почти никогда не проводил публичных богослужений, за исключением некоторых особых дней, когда он отправлялся в церковь Сан-Себастьян или в монастырь ордена босых тринитариев на Калье-де-Кантарранас (сегодня эта улица носит имя Лопе де Вега), где его дочь Марсела была монахиней.

Один из современников подчеркивал, что у Лопе была совершенно особенная манера служить мессу, ибо делал он это с великой страстью; в момент наивысшего волнения его охватывала нервная дрожь, сопровождавшаяся слезами. Герцог Сесса, многократно бывший тому свидетелем, утверждал, что Лопе при чтении молитв в память Страстей Господних впадал в такой экстаз, что ему казалось, будто он пребывал в таком состоянии «целую вечность и испытывал терпение тех, кто самым искренним образом желал присоединиться к нему в его молитвах». В этом волнении находили свое выражение тот невероятный лиризм и та невероятная восторженность, что неотделимы от личности Лопе и от его творчества. Примерно такой же лирический трепет можно ощутить при чтении его мистической пасторали «Вифлеемские пастухи», посвященной его сыну Карлильосу, в которой младенец Иисус во всем простодушии и со всей искренностью воплощал восторженность и лиризм в самом чистом виде, и этот образ способен и сегодня растрогать самого светского, самого неверующего из читателей. Его творческая сила также помогла ему изобразить совершенно естественным образом целомудренную Сусанну, и это был поразительный переход к пылкой восторженности и пылкому лиризму, что были сродни Эросу, который соединил Амнона и Фамарь.