Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

Осужденных подвели к виселицам, тут же под виселицы подъехали грузовики с открытыми бортами, по два солдата с двух сторон поставили осужденных в кузова, надели петли на шеи, чуть придержали и машины отъехали. Немцы приняли смерть молча, а водитель душегубки до последнего момента бился в солдатских руках, плакал, просил пощадить и, лишь когда петля была натянута, начал громко ругаться и проклинать всех и вся.

Через много лет в дневниках К. Симонова я прочитал об этом суде и участии в нем А. Толстого и И. Эренбурга. Наверное, они и были теми гражданскими, которые сидели за судейским столом.

Была война и к смертям и трупам люди привыкли, если можно так выразиться. Но казнь на Благовещенском рынке, зрелище насильственной смерти, несмотря на всю праведность происшедшего, оставило тяжелейший след в моей памяти.

Дома мама встретила радостно, хотя ей и очень хотелось, чтобы я учился, но как всем мамам ей больше всего хотелось, чтобы дети были рядом с ней. К этому времени из эвакуации вернулась швейная мастерская, где мама работала до 20 августа 1941 года, и ее приняли на работу закройщицей в цех женской одежды. По карточкам давали хлеб: 600 г работающему и 300 г иждивенцам. Были карточки и на другие продукты, но их, как правило, ничем не отоваривали. Зарплату платили, но это были скорее символические деньги, ибо купить за них ничего было нельзя. Топливо по-прежнему добывали из развалин, но его становилось все меньше, а снежная зима вообще сделала его недосягаемым. В полученной нами квартире стоял разбитый старинный рояль, который пришлось употребить на топливо. Сожгли и платяной шкаф, остатки которого из нашей старой квартиры нам отдали девушки-связистки.

В один из первых дней Нового года к маме на работу зашел по каким-то делам Николай Петрович Чернуха, старый сослуживец отца, по ранению демобилизованный и работавший начальником охраны крупозавода № 10, расположенного на улице Ленинградской. Мама поделилась с ним своими заботами, и он предложил устроить меня на работу до начала нового учебного года на этот самый крупозавод.

Так его стараниями я попал в бригаду Ивана Гальченко, которая обеспечивала бесперебойную работу галендр-аппаратов, в которых шелушили просо, производя пшено, а если просо заменяли ячменем, то получали перловую крупу.

В бригаде нас было четверо вместе с бригадиром Гальченко, тоже демобилизованным по множеству ранений (у него была искалечена левая рука) кадровым сержантом еще довоенного призыва, много пережившим. Его рассказы о войне еще больше разжигали романтизм в детской душе, жаждущей военных приключений.

Было в бригаде еще двое: молчаливый мужик лет сорока, маленького роста, с длинными руками, тоже раненый, и восемнадцатилетний Толя, общительный, красивый парень, постоянно сокрушавшийся, что на этом заводе не дают бронь от призыва в армию. Когда начинался разговор о его возможном призыве, он бледнел, дрожал и заикался. Кто-то ему сказал, что при наличии грудных детей возможна отсрочка, и он сразу же женился. Жена стала ожидать ребенка. В апреле его призвали, мы бригадой ходили его провожать. Взрослые пили самогон и пиво, а мы с Толей только чай. Он сидел бледный и все время повторял, что его убьют в первом же бою, если живым дойдет до передовой. Жена, не переставая, плакала.

Основной задачей нашей бригады было обеспечение бесперебойной работы трансмиссионных валов и ременных приводов к галендрам, элеваторам — вертикальной ленты с металлическими коробками, поднимающей зерно из приемной ямы на все три этажа цеха. Работа не сложная и можно бы было с ней вполне успешно справляться, если бы было чем работать. Гаечные ключи доставал неведомыми путями сам Гальченко, болты с гайками меняли на пшено в соседней Горсети по ночам, ушивальники, т. е. узкие сыромятные ремешки для сшивания приводных ремней, добывали путем воровства деталей лошадиной сбруи на телегах, въезжавших на территорию завода, ну а металл для шайб отыскивали в занесенных снегом немецких окопах на берегу Днепра, который в то время стоял замерзший.

В промежутках между авариями мы бежали в маленькую мастерскую и заготавливали себе про запас необходимый крепеж, стачивая напильником головки болтов, вырубывали из немецких крупнокалиберных гильз шайбы, склепывали элеваторные коробки, распускали на тонкие ленточки ворованные ремни и т. д. И все это под непрерывную, высокохудожественную ругань Гальченко в адрес Гитлера, Геббельса и директора завода.

В случавшиеся паузы мы бегали кушать на склад, где работала бригада удивительных грузчиков: уже старых, не подлежащих мобилизации, но еще очень крепких и оборотистых мужиков. У них всегда был горячий, густой пшенный суп, сдобренный хорошей порцией жареного на растительном масле лука. Но дармового угощения они не допускали: всегда просили забросить на самый верх штабеля 10–20 мешков с пшеном, за что их люто ненавидел Гальченко, считая, что сохранились они потому, что только этим и занимались — самосохранением.

В аварийных ситуациях, а самая страшная — это остановка вертикального элеватора, т. е. полное прекращение подачи зерна в цех, Гальченко был всегда в самом трудном месте: в приемной яме и шахте, откуда надо было выбрать несколько тонн проса или ячменя. Со своими неизменными, нецитируемыми прибаутками, он неистово работал лопатой одной правой рукой, лишь слегка поддерживая ее искалеченной левой. Таким он и остался в моей памяти — добрым, отзывчивым, самоотверженным и человечным.

Режим работы был 12-часовой: с 6.00 до 18.00, а через неделю менялись сменами. Опоздание исключалось — увольняли с работы практически мгновенно. Часов дома не было и приходилось «угадывать» время. Часто приходил на завод в 3 или 4 часа ночи, идя по проспекту К. Маркса по колено в снегу. На углу ул. Ленина и проспекта, на бульваре стояла машина с будкой, в которой дежурили девушки-регулировщицы, у них можно было узнать время. Скоро они стали меня узнавать и по-доброму подшучивать. Но не я один был без часов: часам к 5 приходили человек 4–5 и играли до начала смены в бильярд, установленный в караульном помещении. Выходных дней в то время не было и, приходя с работы, я спал почти до следующей смены.

После одной из первых ночных смен я направился домой и у проходной встретил Н. П. Чернуху, который спросил взял ли я немного пшена с собой. При оформлении на работу предупреждали, что даже попытка что-либо взять каралась увольнением, а за кражу более одного килограмма — суд. Чернуха вернул меня, я всыпал в карманы брюк по две-три горсти пшена и спокойно прошел через проходную. Пока я добрел до проспекта пшено через дырочки в карманах пересыпалось в кирзовые сапоги, надетые с портянками, и до самого дома я шел превозмогая боль, а последние кварталы — со слезами на глазах.