Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

Мама ругала меня, плакала, глядя на мои потертые до крови ноги, ругала Чернуху и просила никогда этого больше не делать.

Больше не пришлось. Не знаю по чьей инициативе, но через пару недель нам перед пересменкой стали давать по два килограмма дробленки, вычищаемой из застойных зон галендры. Гальченко приносил в ведре это пшено, мы делили его кружкой в мешочки и смело отправлялись через проходную.

Так я доработал на этом заводе до конца мая, после чего произошли события, очень много изменившие в моей судьбе, но этот первый урок самостоятельной, взрослой жизни запомнился с чувством глубокой благодарности ко всем, с кем пришлось быть рядом.

До отъезда в Суворовское училище оставалось два месяца и надо было подумать о сдаче экзаменов. Наша бывшая соседка Мария Григорьевна согласилась с нами позаниматься. Несколько раз в неделю мы с Вадимом приходили к ней, писали диктанты, решали примеры и задачи, получали задания на дом.

Однажды возвращаясь от нее, я стоял на остановке трамвая на углу Кооперативной и пр. Пушкина. Трамвая долго не было и я, поглядывая по сторонам, вдруг увидел в окне первого этажа наклеенное объявление: «Херсонская школа юнг Черноморского флота объявляет прием на учебу мальчиков возрастом до 15 лет, физически пригодных для службы на флоте. Обращаться сюда» и были указаны часы приема. Спросив у прохожих время, я понял, что могу зайти и спросить. Я постучал в дверь.

Открыла мне молодая женщина, провела в комнату и я предстал перед худощавым, одетым в аккуратную морскую форму, капитан-лейтенантом. Я от неожиданности даже растерялся, но он пришел мне на выручку и сам спросил, действительно ли я хочу учиться в школе юнг. Услышав утвердительный ответ, предложил мне найти среди моих друзей еще 2–3 человека и привести к нему на беседу в указанное время.

Вернувшись домой, я сообщил о встрече с моряком и школе юнг ближайшим соседям и друзьям. Трое из них согласились попытать счастья на морском поприще. Это были Вова Потапов, Толя Лючков и Борис Лысенко.

Не откладывая надолго, мы в один из дней отправились на беседу. Моряк встретил нас радушно и уже не показался мне таким суровым, как при первой нашей встрече. Он усадил нас за большой стол и стал рассказывать о школе юнг, об условиях учебы, о специальностях, которым там учат, о морской практике, о возможностях продолжить учебу в мореходных или военно-морских училищах. Школа была гражданская, но военизированная ибо, он сказал, на флоте без военной дисциплины делать нечего. Преподаватели специальных дисциплин — морские офицеры. Рассказав нам все, что счел необходимым для первого знакомства, он встал и предложил нам написать диктант. Передвигаясь за нашей спиной и заглядывая в наши листки, он надиктовал нам строк двадцать, потом каждый внимательно прочитал и заключил: первое испытание вы прошли, пишите заявления. К заявлениям мы должны были приложить справку об окончании 5-ти классов средней школы, что оказалось проблемой, но и с ней мы справились.

Отъезд в Херсон был назначен на 15 июля. В этот день у штаб-квартиры нашего капитан-лейтенанта собралась огромная толпа мальчишек и провожающих их родственников. После построения мы почти строем отправились на Лоцманку и, погрузившись в товарные вагоны пассажирского поезда Днепропетровск — Херсон, почему-то называемого «500-веселый», отправились в путь.

Позади оставались не только Днепропетровск с родными, школьными друзьями, возвращающимися из эвакуации, но и надежды на учебу в Суворовском училище и романтическое офицерское будущее. События 1942 года, связанные с систематическим слушанием передач о моряках-черноморцах, защитниках Севастополя и возможность с ними близко соприкоснуться, оказались сильней. Жалею ли я об этих утраченных возможностях? Нет, нисколько и вот почему.

В 1949 году глубокой осенью, после отличной оценки на инспекторской проверке, почти всему нашему полку дали отпуск. Многим по второму разу, в том числе и мне. В кинотеатре «Родина» — так после войны стал называться «Рот-Фронт», я встретил Вадима. Он был в военной форме, но на все мои вопросы отвечал как-то невнятно, уклончиво, нехотя и я понял только, что он служит воспитанником при воинской части своего отца. На вопрос, ездил ли он в Суворовское училище, ответил, что ездил, но не прошел медкомиссию.

В августе того же года я успешно сдал все экзамены в Ташкентское воздушно-десантное училище. Оставалось только пройти мандатную комиссию. Я уверенно вошел в кабинет, где за столом сидели три офицера и, как положено, доложил. В центре сидел офицер с голубыми петлицами, очевидно представитель училища. Посмотрев на меня, они стали рыться в бумагах, что-то перекладывать на столе и когда пауза затянулась до неприличия, тот, что с голубыми петлицами сказал, что в этом году я не могу быть зачислен, а в следующем изменяются условия приема и надо будет все повторить.

Еще не веря, что все рухнуло, я попросил разрешения выйти и, когда осторожно прикрывал за собой двери, услышал голос офицера с голубыми петлицами:

— Ты что (дальше шло нецитируемое) не знал, что он был на оккупированной территории? Что ты суешь его мне?

Первая реакция была вернуться и спросить столь же колоритно, кто же меня оставил на этой проклятой оккупированной территории? Но я уже был предупрежден однажды, что подобные вопросы мне могут обойтись очень и очень дорого.

Мне было 20 лет и я уже пять из них прослужил в армии, разобрался и принял ее сложную иерархическую систему с обязательным и безусловным подчинением снизу до верху, а самое главное — психологическую и нравственную основу военной службы. Мне по-настоящему хотелось быть военным. И все оборвалось матерщиной офицера с голубыми петлицами.

Через год и два месяца, когда я уезжал домой по демобилизации, наш полковой генштабист майор Бессонов провел со мной беседу на предмет поступления в военное училище их профиля. Я отказался наотрез.

По дороге в Херсон на каждой станции, где были бедные по тем временам базарчики, будущие моряки, не доехав еще до своей гавани, проявили себя настоящими флибустьерами: в одно мгновение опустошались корзины с пирожками, выпивались расставленные на прилавке банки с ряженкой, выхватывались из рук кастрюли с вареной картошкой. Особое веселье вызывала забава, когда один вроде бы покупал семечки или махорку, а второй пробирался между широко расставленных ног покупателя и выгребал из мешка содержимое. Об оплате речи не могло быть. Стоял крик, плач, а будущие моряки весело хохотали.

Еще в дороге образовались группировки, большинство которых состояло из каких-то приблатненных парней, старающихся говорить на каком-то тюремном жаргоне и пытающихся установить свое полное влияние и власть. Это еще в большей степени продолжилось уже в Херсоне, даже когда нас разделили по учебным ротам и назначили командиров. Нас четверых не трогали, мы держались особняком и совершенно независимо благодаря Вове Потапову, который говорил басом, но тихо, имел самые крутые плечи и, очевидно, был принят приблатненными за «пахана». С такими шутками, как «велосипед» — когда спящему между пальцев ног вставляли кусочки кинопленки и поджигали, или «балалайка» — то же, но между пальцев рук, нас обходили только благодаря Вове.