Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу

Казаки, прячась от зноя, живописными группами расположились в тени густых лип, увешанных, словно елочными украшениями, корзинками золотистых соцветий.

Ярошенко-Братовского хорошо знали все кавалеристы. Так что особо его представлять не пришлось. Но, когда комиссар Климов, открыв собрание, объявил, что слово имеет «товарищ Братовский», на многих лицах появилась саркастическая улыбка.

Скинув папаху и проведя белой рукой по коротко остриженной голове, Братовский, чуть волнуясь, приступил к рассказу. Не жалея красок, он прежде всего описал петлюровский стан, все еще лелеявший мечты о завоевании, или, как говорили за Збручем, «освобождении» Украины. Говорил он о бедствиях рядовых петлюровцев, загнанных в бараки для интернированных, и о разгульной жизни атаманской верхушки, обосновавшейся в Тернове.

— Ты этот молебен брось, — послышалась реплика. — Лучше выложи про себя, как ты сам петлюрничал?

Братовский снова провел ладонью по голове. Широко улыбнулся, так как единственное оружие, каким еще может владеть побежденный, — это улыбка.

— Что ж, отвечу. Да, я был петлюровцем и вашим врагом. Но врагом честным — выступал с оружием в руках. В открытом бою стрелял я, стреляли и в меня. Думал, что борюсь за Украину, за ее народ. Ради этого пришел из-за Збруча.

— А тут тебя, раба божьего, сцапали, — снова послышался злорадствующий голос.

— Я и не говорю, что сам перешел, — продолжал улыбаться Братовский. — Спасибо, что сцапали, а то ходил бы еще бог знает сколько в потемках.

— Жаль не попался мне, — приподнялся на локте долговязый комвзвода Гусятников, камеронщик из Кривого Рога, — я бы тебе такие шахтерские фонари понавесил, повек бы тебе светили.

— А ты, Андрей Фомич, побереги свои шахтерские фонари, еще пригодятся, — оборвал взводного Климов. — Дай человеку высказаться.

— Я ведь не из-за тридевяти земель, — сохраняя внешнее спокойствие и косо поглядывая на Гусятникова, продолжал Братовский. — В Литине меня знают. Я не пан, не дворянин. Ни фольварков, ни хуторов у меня нет. У отца моего их тоже не было. И все же попал к Петлюре. Почему? Скажу и это. Видали вы цветок львиный зев? Яркий такой, красивый, пахучий. Заберется в его чашечку комашка, а выбраться из нее не может. Так случилось и со мной, и с молодежью. Потянуло на запорожские шаровары, на гайдамацкие шлыки, на всю пахнущую нафталином бувальщину вильного козацтва. Потянуло на всю расписную декорацию, а когда рассмотрелись, уже было поздно. Цветок оказался не львиным зевом, а желтоблакитным капканом. Иная комашка рвется из него, рвется, и все без толку.

— Про комашку чеши, сколько твоей душе угодно, — встав на ноги и прислонившись широкой спиной к стволу липы, перебил Братовского казак второй сотни Давыд Губатенко, — а за всю молодежь не балабонь. Я тоже украинский хлопец из села Белокопытово, Глуховского уезда, а меня суконным жупаном не купишь.

Но Братовский оказался не из слабого десятка, не из тех, кого можно легко сбить с панталыку. Он возразил разгорячившемуся казаку:

— Вот и посудите сами! Где ваш Глухов, а где наш Литин. Куда раньше достиг голос Москвы? Вот вы по голосу Москвы пошли за Лениным, а нам слышнее был голос Центральной рады — мы и повалили за Петлюрой. И еще я вам скажу, паны-товарищи. Много интеллигенции пошло к Петлюре из-за того, что некоторые ваши комиссары не признавали нашей украинской нации... Как при царе было, так и осталось...

— Коли нет ума, так при чем тут кума? — подал реплику казак из взвода Гусятникова — острослов Олекса Захаренко, паренек с большой головой и тяжелыми скулами. — Не спорю, были у нас, были, может и сейчас еще есть, отдельные русотяпы-комиссары. Но вот почему украинские интеллигенты Юрко Коцюбинский и Владимир Затонский с нами, а не с Петлюрой? Нет, раз ты уже оступился, так нечего выкручиваться и валить с больной головы на здоровую. Скажи прямо — люб тебе Петлюра. И верил ты, что возьмет верх ваша, а не наша. А что касаемо разных голосов, то я сам из-под самого Киева, из богоспасаемого Кагарлыка, жил под боком у самостийников, а не послушался их голоса. Послушался голоса Москвы.

— Правильно кроешь, Олекса, — поддержал казака пулеметчик Полтавец, рослый казак, одетый в трофейный, голубого цвета французский мундир. — Знаем мы эту нечистую силу — петлюровскую интеллигенцию. Это она пела в нашем Пирятине такую песенку:

У Киiвi дош,

А в Полтавi слизько,

Тiкайте бшiльшовики,

Бо Петлюра близько...

Частушка, пропетая во весь голос пулеметчиком, вызвала дружный смех. Братовский смеялся вместе со всеми. Когда казаки затихли, он продолжал:

— Есть у Петлюры особый любимчик — атаман Чеботарев. Он заправляет контрразведкой. Может, один пан Тютюнник с ним не считается... А что касается других атаманов, то они не то что самого Чеботарева, а его духа боятся...

Казаки слушали Братовского с большим вниманием. Одно дело получать информацию о враге через газеты, другое — из уст того, кто лишь недавно пришел из стана врага, чтоб осуществлять здесь, на Украине, его злые козни.

— Вот был у пана Чеботарева большой друг — атаман Болбачан. Командир запорожского коша. Служил он гетману. Потом перешел к Петлюре. Когда немцы стали тикать, Болбачан командовал Левобережным фронтом... Принял на себя удар всех советских дивизий... Считался он самым боевым и способным из всех атаманов. Опасный соперник! И что ж? Болбачана сняли с корпуса. Предложили ехать в Италию — формировать из пленных украинцев войсковые части. Болбачан отказался сдавать корпус. Тогда Чеботарев прикинулся его другом, предлагал свалить Петлюру. Доверчивый атаман сам явился к начальнику контрразведки для тайной беседы. Его сцапали, наспех осудили. Отвезли на глухую станцию Балин. Там Чеботарев собственноручно его зарубил. После этого Чеботарева и прозвали палачом, Малютой Скуратовым...

— Вы б такую суку подстрелили, — с возмущением выпалил Запорожец. — А то теплой компанией накрыли бы мокрым рядном.

— Легко сказать, — повел плечом Братовский. — А телохранители? Вот вы говорите «теплая компания». Там близкому другу и то не доверишься — а вдруг чеботаревский шпион. Скажу даже такое — спишь и голову наглухо закрываешь одеялом. Опасаешься и со сна сболтнуть лишнее. Даже те, кто со всей душой идут за Петлюрой, ненавидят Чеботарева. Но так уж там дело поставлено: кто против Малюты Скуратова, тот и против самого головного атамана, а значит, и против украинской державы...

Тут Братовский, очевидно посчитав, что данный момент является наиболее подходящим, чтоб заявить о той непроходимой черте, которая легла между ним и вчерашними его единомышленниками, повернувшись к Климову, как самому авторитетному свидетелю, заявил: