Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу

— Вот в лесу под Требуховом казаки второй сотни видели, к чему приговорил и меня пан Чеботарев. Сам комиссар полка, товарищ Климов, читал тот плакат.

Бандиты Шепеля, захватив на Хмельникском шляху двух учительниц-комсомолок, увели их в лес. Поизмывавшись над молоденькими девушками, они привязали их за ноги к вершинам пригнутых берез.

С Климовым и с особистом Иваном Крыловым мы явились на место страшной казни, вызванные туда казаками-конвоирами интендантского обоза, следовавшего из Хмельника в наш полк.

Жуткую картину представляли собой разодранные тела девушек. На одной из берез, ставшей орудием варварской казни, висел плакат, о котором говорил Братовский. На нем было выведено кровью: «Это ждет коммунистов. Это ждет и тебя, христопродавец Братовский».

— Видали мы тот плакат, видали и тех несчастных девчат, — нахмурившись, сказал Гусятников. — А ты, хлопче, не дрейфь. Раз попал до червонных казаков, твое дело в дамках. Знаешь, спора нет, у Советской власти рука твердая, но сердцем она отходчивая. Если ты только к нам верой-правдой, вполне можешь плевать на того пана Чеботарева...

Братовский, услышав такое заявление от того, кто лишь недавно сулил ему «шахтерских фонарей», вовсе размяк.

— Да, я рад, что попал до вас, до червонных казаков. Правда, полгода назад, это было в Дудаевцах, шаблюка вашего казака чуть не отхватила мне мой шлык, но обошлось. А знаете, как о вас отзывается атаман Тютюнник. Вот что он говорил: «Много они извели нашего брата клинками, но больше своей выдумкой. Какая-то умная башка додумалась создать это червонное казачество»

— Правильно сказал атаман, — усмехнулся Климов, — самая умная — это голова нашей ленинской партии. Она знала, что нужно создать на погибель петлюровщины и ее вильного козацтва.

— Вот те слова Тютюнник сказал нам, старшинам. А козацтву говорят другое. Им каждый день повторяют, что на Украине хозяйничают москали, что ее оккупировали латышские, китайские и башкирские дивизии. Не будь этого, давно бы Петлюра сидел в Киеве, а казаки и старшины миловались бы со своими любезными на родной земле. Распетушились атаманы. Повторяют слова из пушкинской «Полтавы»: «Кругом Мазепы раздавался мятежный крик — пора, пора...» Самые нетерпеливые требуют немедленных акций. Тютюнник говорит: «Раз нэп предложил Ленин, то это дело тонкое. Нэп укрепит мужика, но он тут же укрепит и Советскую власть. Пока не поздно — ударим». Бывший главком Омельянович-Павленко сказал: «Когда в горку, а когда в норку. Посидим пока в норке, а там...»

— Как вы думаете, — спросил Климов Братовского, — на что они там надеются?

— Сейчас там особо стараются воспитанники Ватикана — офицеры и фельдкураты, иначе говоря, попы, служившие в австро-венгерской армии. Вот я слушал Еднака — бывшего командира Галицийского кавалерийского полка. Сам Еднак — сын австрийского полковника из Вены. Он говорил: мы побеждены. Но мы и разбитые будем воевать за наше дело. Как? Очень просто. Дурак тот, кто выставляет голову навстречу летящему камню. Это верная гибель. Самое мудрое — вовремя сложить оружие. Сложить оружие и признать врага. Раз ты не самый сильный, то должен быть самый мудрый. Осудить себя и его оправдать. Признать и всячески его возвеличивать. А когда он выдохнется, проводить исподволь свои идеи. Жизнь — это вечная борьба. Мудрость подскажет нам поддержать того, у кого больше шансов на победу. Мы должны стремиться к своему — к самостийной Украине. Раньше наше знамя было в руках хуторян, сейчас оно перейдет в руки государственных служащих.

— А дзюськи! — крикнул с места Запорожец.

Братовский вновь широко улыбнулся:

— Пан Еднак говорил: не удастся нам, так удастся нашим детям. Они будут ласковые, как котята, а когда почувствуют силу, станут люты, как тигры. А дети есть дети. Они не только будут проводить наши идеи, но и посчитаются за отцов. И тогда настанет та светлая пора, когда по нашей земле будет ходить только тот, в чьих жилах течет наша кровь. И хлеб наш...

Но тут вскочил на ноги Гусятников. Сорвал с головы папаху, швырнул ее оземь:

— Эге! Я откачал из шахт целое море и останусь без хлеба... и еще услышу: «Геть з Украины»?..

— Так я что, — перед неожиданным натиском криворожского камеронщика отступил на шаг Братовский, — я же передаю только слова иезуита Еднака... Одного из тех, кто думает признать большевиков, затаив камень за пазухой.

— Ну и горячий же ты, Андрей Фомич, — стал унимать взводного Мостовой. — Одно слово, шахтерская кровь!

— Что ж, Братовский рассказал нам про все, что ему пришлось видеть и слышать в петлюровском лагере, — в заключение сказал Климов. — Скажем ему спасибо. Эта демагогия про хлеб и сало для нас не новости. Рабочий ест хлеб крестьянина, а крестьянин пользуется плугом, жаткой, ситцем и солью, сделанными и добытыми рабочими. Это и есть ленинский союз рабочего класса и крестьянства, смычка города с деревней. Новое другое — это про тигрят в кошачьей шкуре. Мало о чем мечтают сто раз битые петлюры? Мы, большевики, понимаем этот вопрос по-другому. Мы говорим: дети за отцов не отвечают. Наше общество и наша школа воспитывают из всех детей настоящих советских граждан, для которых будет существовать одна лишь родина — Советская республика. Ну, отдельные выродки могут быть везде. На то мы и большевики, чтобы отличить кошачью шкуру от тигрячей...

Собрание кончилось. Прижав к боку старенькую балалайку, путешествовавшую с ним с первых дней гражданской войны, Гусятников под ее аккомпанемент затянул старинную песенку:

Ни кола, ни двора, зипун — весь пожиток,

Век живи, не тужи, помрешь — не убыток.

Богачу-дураку и с казной не спится,

Бедный гол, как сокол, поет, веселится.

Он идет и поет, ветер подпевает,

Сторонись, богачи, — беднота гуляет.

Поживем и помрем — будет голь пригрета.

Разумей, кто умен, — песенка допета.

Вдруг, стряхнув с себя грусть, вызванную старинной невеселой песней, камеронщик, лихо ударив по струнам, пошел, поскрипывая новенькими кожаными леями, в припляс по кругу и весело запел:

Мы поставить,

мы и снять,

мы и лаптем щи хлебать...

А Иркутское чека

расстреляло Колчака...

Вечером того же дня начдив Шмидт, следуя из Хмельника в Винницу, в штаб корпуса, появился на улицах Литина. Возвращаясь с прогулки, двигалась по тротуару шумная колонна малышей из недавно организованного нами детдома. Его воспитанников привезли из голодающей Татарии. Возглавлял колонну взводный Почекайбрат, криворожский шахтер, камеронщик, земляк и товарищ по забою взводного Гусятникова.

Почекайбрат с помощью лишь одного кашевара получал продукты, отчисляемые казаками из пайка, готовил пищу малышам, обшивал их, одевал, а с помощью молоденького казака Семена Волка воспитывал и учил грамоте. Панас рассказывал детворе, родившейся на Каме и Волге, об украинском красавце Днепре, о тяжкой работе в шахтах, о славных делах червонных казаков. И может, поэтому шумная команда Почекайбрата, не расставаясь с тюбетейками, щеголяла в детских галифе с красными лампасами.