Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу

23 февраля 1923 года «Правда» писала, что дети нашли душевное, прямо матерински доброе к себе отношение со стороны червонных казаков...

— А здорово тот бисов Панас подрепертил свой татарский эскадрон, — усмехнувшись, заявил дежуривший при штабе Гусятников. — У нас на шахтах он тоже был любитель возиться с пацанвой. Все говорит: кончу службу, пробьюсь в учителя...

Тут отозвался сотник Храмков:

— Ради татарчат казак от последнего куска отказывается. А здешним кулакам воды и то жалко...

Почекайбрат, заметив приближавшегося начдива, решил «подтянуть» изрядно уже окрепшую на казачьих хлебах команду. Густым басом, слышным на несколько улиц, он наводил порядок «в строю»:

— Дойди на хвост!

— Отставить разговорчики!

— Дывысь одне одному в потылыцю!

Шмидт поздоровался с малышами. Раздал им пряники-»жамжики», тут же продававшиеся с лотков. Обратился к Почекайбрату:

— И тебя, хлопче, с такой голосиною держат в мамках?

— А я цыцькой пацанов не кормлю, — бойко ответил казак. — Они, товарищ начдив, сами способные шамать.

— Я же не сказал, что у тебя груди толстые. А бас у тебя в самом деле жирный. В мировом масштабе. С ним бы тебе не в мамках ходить, а мое место занять. На дивизионных учениях вполне без штаб-трубача обойдешься!

— Я согласный, товарищ начдив, — не растерялся «командир татарской сотни». — Давайте будемо меняться.

— Хорошо, я подумаю, — с серьезным лицом ответил начальник дивизии, — только хочу знать, что будет в придачу?

Почекайбрат ответил:

— Могу дать криворожскую экономию и пять табунов собственных лошадей.

— Эх, козаче, я не знаю, куда мне девать свои десять прилукских экономии и сто табунов лошадей, — ответил, смеясь, Шмидт, любивший и сам пошутить и уважавший шутку другого.

И ничего удивительного не было в том, если бы «командир татарской сотни» рано или поздно продвинулся в начальники кавалерийской дивизии. Сотенный кузнец 5-го полка Николай Федоров [29] Н. Ф. Федоров, полковник в отставке, живет в Ростове. дослужился до начдива. Но еще проще Почекайбрат мог бы стать оперным певцом. Для этого у него были все данные. Если бы только не обстоятельства... Никто не может сказать, сколько в связи с коварными кознями желтоблакитников отнято у народа Пушкиных, Шевченко, Шаляпиных, Павловых...

Только что кончились занятия в одном из просторных классов пустовавшей литинской гимназии. Командиры, закурив, окружили сотника-уральца.

— Да, Горский умеет потчевать знатно... — начал рассказ Хрисанф Ротарев.

Еще в Кальнике наш ветеринар под честное слово получил в дивизии сверх нормы бочонок зеленого мыла. После первого же напоминания о долге в Киев, снабженные мешком сахару, отправились сотник Ротарев и взводный Почекайбрат, временно сдавший детей учителю.

Услышав, что речь идет о Горском — мастере «дворцовых переворотов», и я заинтересовался рассказом Ротарева.

— Сколь мороки и мук набрались мы через тот куль сахару с Панасом Кузьмичом, так не доведи господь! — покачал головой уралец. — Еще в вагоне люди добрые сказывали: «Держите на базарах ухо востро. Там такие спецы, что на ходу подметки рвут. Как пчелы налетят. Не успеете оглянуться — заместо сахара подсунут куль трухи».

— Если в этих смыслах, — оборвал сотника трубач-одессит, — то ваш Киев против нашей Одессы акнчательный пескарь.

— Что ваша хваленая Одесса, — перебил штаб-трубача полковой адъютант Ратов. — Возвращался я из отпуска. В Киеве жду поезда. Входит в вокзал пожилая женщина, а ей навстречу аккуратненькая девчонка, сует руку: «Здравствуйте, тетя, давно вас дожидаюсь». А «тетя» ставит на пол корзинку, протягивает руку: «Что-то я тебя, племянница, сразу и не узнаю». Пока шли расспросы да ответы, дружки «племянницы» утянули корзинку.

— Да, энтот куль сахарку дал нам канители, — продолжал Ротарев. — Перво-наперво пристала заградиловка. Отбивались мы от нее и в пути, а пуще всего на остановках, начиная с той чертовой Жмеринки... Заградиловцы — те дотошные, но и мы не спекулянты, не мешочники какие-нибудь! Едем по закону, и документальность у нас аккуратная...

— Наш Петр Филиппович хоча из бурлацкого племени, — сверкнув цыганскими глазами, заявил сотник Кикоть, — а по письменной части он любому студенту утрет нос.

— Ну, прибыли мы в конце концов и в ту матерь русских городов, значится, в самый Киев. Расспросили, как лучше всего добраться до Бессарабки, потому как нам сказали: только там корень всех корней. Идем к трамваю. За нами голодающие, которые с Волги. С трудом отбились. Внесли аккуратно наш груз на заднюю площадку. Смотрим в оба. Упаси бог кто-нибудь ножичком полоснет. Повек не обелишься перед начальством: добро-то казенное. А тут кондуктор является: «Гражданин и товарищи, признавайтесь, кого я еще не обилетил». Мы молчим, думаем, энто нас не касается. Не по совести, считаем, брать деньги с защитников... Кондуктор задудел построже: «Которые непонимающие по-хорошему, к вам обращаюсь. Берите билеты на себя и на груз. Кончилась лафа нашармака кататься. Это вам, гражданцы, не семнадцатый год». Одним словом, слупил он с нас огромный капитал — по две тысячи с носа за билет и пять тысяч за поклажу. «Ежели так пойдет дальше, — подумал я, — скоро сядем с Панас Кузьмичом на мель». Какие наши деньжата, сами знаете. Тут еще, пока ехали, на станциях искус на искусе — белые паляницы, пшеничные коржи, куриные потроха — одним словом, весь мудреный нэп. За три года истомилась по всему энтому человеческая утроба. Ну, и побаловались чуток... Правда, от энтого лакомства мы не попузатели, но бумажники наши потонели изрядно.

— Говорят, наш камеронщик чуть не заехал кондуктору за «семнадцатый год», — поинтересовался Храмков.

— Всего, что было, не перескажешь, — ответил Ротарев. — Дай бог, выложить главное. Так вот, недалече от Бессарабки, на Малой Васильковской, нашли постоялый двор. Заперли куль с сахаром на крепкий замок. Тут же припужали хозяина: ежели не дай бог что, то не снести ему головы, потому как имущество наше кругом казенное. Пошли в чайную, а тут милиция. «Ваши документы! Откель у вас сахар?» Значит, сам хозяин постоялого уже просигналил. А как увидел, что все у нас по законной статье, опосля обеда привел какого-то шустренького человечка! И подумайте только, братцы, — кустаря-мыловара. На ловца и зверь грянул. Мы даже очень возрадовались: не шататься нам по базарам. Раз-раз, обтяпали дело — полкуля, значит, три пуда песку, за бочонок мыла. Хозяин постоялого потребовал полпуда. За маклерство. Ну, наш Панас Кузьмич, как знаете, человек щедрый. Свернул трехдюймовый шиш — получай, мол, с мыльного фабриканта. А энтот фабрикант говорит: «Мыло зараз варится, вечерком поспеет». А пока решили мы со взводным так: один остается на постоялом, потому замок замком, а к замку и верный глаз не помешает. Не у себя дома. А другой пока что наведается на базар, присмотрится, что есть в рундучках, принюхается к киевским ценам. Я потопал на базар. Хожу по рядам — чего только нет. Про обжорный ряд не говорю — все есть. Одежи какой хотишь, начиная с господской. Были бы только деньжата. Хожу и думаю: откель все это развелось? Кажись, за революцию энту буржуазность давили все, кто хотел: мы за мироедство, махновцы за толстые кошельки, деникинцы за самостийность, самостийники за инородство, а стоило только объявить нэп — и полезла эта буржуазия, как поганки после хорошего летнего дождя.