Пётр Киле - Дневник дерзаний и тревог

Уезжая, гусар вызвался довезти девушку до церкви на краю деревни. «Дуня стояла в недоумении... «Чего же ты боишься? - сказал ей отец, - ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви».

Смотритель вроде бы впал в ослепление, как он сам думал, но скорее он оказался провидцем судьбы своей дочери. «Старик не снес своего несчастья; он тут же слег...», а Дуня, со слов ямщика, всю дорогу «плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте».

Переживания столь сильны, что отдает высокой трагедией. Поэтому и обычная развязка, как в беллетристике, как в жизни, для Пушкина была невозможна. Остается поднять ротмистра Минского в тот высший мир, где он встретил девушку необыкновенной красоты. Вероятно, появление бедного смотрителя в Петербурге решило окончательно судьбу ее дочери.

Происходит знаменательный диалог. «Ваше высокоблагородие! - продолжал старик, - что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее понапрасну». - «Что сделано, того не воротишь, - сказал молодой человек в крайнем замешательстве, - виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния. Ни ты, ни она - вы не забудете того, что случилось».

Последняя фраза Минского объясняет многое, в частности, почему Дуня не давала о себе знать отцу: сознавая свое положение, она боролась за свое счастье и достоинство и, лишь утвердившись в новой сфере, приехала с детьми в родную деревню. Поздно.

Учительница забывает о пропасти между сословиями в старину и ныне в так называемых цивилизованных странах, все-таки мы все родом из СССР. Не могла Евдокия Самсоновна приютить отца, по домыслам учительницы, да она еще не была замужем за Минским, а пока лишь на содержании. Поэтому смотритель не успокаивается; считая ее погибшей, он ищет способа увидеться с нею. Случай помог, и ему представилось чудное видение.

«В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости; Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался» «Кто там?» - спросила она, не подымая головы. Он все молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову... и с криком упала на ковер».

Появление прекрасной барыни в деревне в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською тоже отдает видением не из мира сего. Между тем все реально. Услышав о смерти старого смотрителя, прекрасная барыня заплакала. Мальчик вызвался довести ее до кладбища. «А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю».

Фраза в четыре слова - как вся жизнь и смерть. У могилы отца, как подсмотрел мальчик: «Она легла здесь и лежала долго». Это не мелодрама, а высокая трагедия о пропасти между сословиями и человеческом контакте, как молния, прорезавшем мир дольний и горний. Пушкин провидел возможность нового нравственного миропорядка.

Такова высокая классика. Это вам не дамский роман из нашего времени о слепых отцах и зрячих детях, у которых другая жизнь, будто это свобода и достоинство. В другой жизни ведь все иначе - уголовщина во всех видах, коррумпированность властных структур, вседозволенность в СМИ, проституция, наркомания, беспризорность в неслыханных масштабах, когда даже благополучие и процветание отдают беспорядком и беспределом, нарушением иерархии ценностей, что мы впитывали с детства из классической русской прозы и лирики.

1.09.07

Самые яркие впечатления из детства - это как из тьмы ночи, сумерек ненастных и зимних дней возникал свет утра, летом теплый или уже горячий, с холодной росой на траве, зимой - с мерцанием звезд и снега, с первыми рассветными лучами, весной - ослепительный в небесах и на тающем снегу или на голубом льду реки, веселый и нежный, как вербины или первоцвет...

Это я наблюдал невольно по дороге в школу или летом, когда мы уезжали на рыбалку или по ягоды, вставши пораньше. Свет над водой нежил, чтобы днем стать горячим, изнуряще знойным. Впрочем, летнюю жару мы выносили легко, то и дело купаясь в реке, где вода в глубине была холодна, и мы выходили на берег, съеживаясь от холода. Кроме жары, нас донимали комары или мошкара.

Где-то в середине или к концу августа воздух становился прохладней и чище, не просто прозрачней, приближая дали, а совершенно особого тона, словно природа почувствовала умиротворение после летнего буйства роста, с созревающими плодами в лесах, на полях и в садах. Но свет исходил с небес и с далей по горизонту, тихий, сияющий чистотой и тайной человеческих глаз и желаний, как на вершине горы Чистилища у Данте, где он поместил Земной Рай.

Свет августа в природном плане - это свет приближающейся осени, предзакатный свет лета; в человеческом плане - свет зрелости, самодовлеющий, с проступающей грустью перед неминуемым увяданьем. Возможно, этот свет имел в виду Фолкнер в его романе «Свет августа», о котором я услышал гораздо позже, чем заметил это явление природы еще в детстве и что всходило в моих воспоминаниях о жизни на Амуре всегда, если угодно, как прапамять о Земном Рае, ближе к осени, к началу учебного года.

Свет августа у меня связан именно с приближением нового учебного года. Не весной, с окончанием четвертого класса в родном селе или седьмого в Найхине, а к осени я ощущал, что вступаю в новый возраст, в новую жизнь, с предчувствием ее перспектив, с новыми ожиданиями любви и счастья. Мои сверстники росли беззаботнее, но, может быть, с теми же чувствами и помыслами, как я, только не отдавали отчета, как я, что у меня, теперь ясно, определялось моим призванием.

В августе мы ходили в лес за орехами, уже нет ни комаров, ни мошкары, воздух свеж и чист, и нет-нет натыкались на переплетенья лоз, обвивших кусты и деревья, с гроздьями иссиня-черного винограда... Какая благодать! Выйдешь из леса, за рекой заливные луга со стогами сена, рукотворные купола таинственных соборов, и дали просматриваются до Амура, с сиянием вод, и с синими линиями гор по горизонту.

Мне всегда казалось, что эти пространства, столь они бесконечны, вмещают и американские прерии, и африканские саванны, не говоря о России и Европе, - все было здесь. Но это же из тех знаний, что я получаю в школе. Правда, я не просто учился в школе, точнее, совсем не учился в обычном смысле, я прорастал на благодатной почве всечеловеческой культуры из тысячелетий. Я в лесах находил виды, уже знакомые, - из пейзажей Левитана и Шишкина, - очевидно, из репродукций в учебниках. Позже я останавливался в Третьяковской галерее или в Русском Музее перед «Золотой осенью» или «Корабельной рощей», как перед миром, где я вырос. Все было родное и близкое, как из детства, благодатное и возвышающее душу.