Эльхан Мирзоев - Мои останкинские сны и субъективные мысли

К двум часам ночи вернулись в отель. Номера находились рядом, и мы ещё долго стояли, раскачиваясь из стороны в сторону, перед нашими дверями. Вадим рассказывал, как в июне 99-го года к нему ночью пришли в номер этой гостиницы и предупредили, чтобы «русские журналисты срочно уезжали» — утром в Приштину войдут американцы и отряды УЧК — и как он вместе с сербскими военными и беженцами выбирался из города в Белград. А когда через пару суток вернулся в Приштину — здесь всё было уже албанское.

— Понимаешь? Раньше здесь они были тише воды, ниже травы, — будил он постояльцев своим «шёпотом». — Они по-албански говорить боялись, музыку слушать не могли свою. Ими сербы правили! И эти делали то, что пожелает серб! Что скажет серб — то и выполнял албанец, блять… А теперь… ты смотри — весь город у них, блять. Сербов в Приштине почти не осталось.

Вадим пару минут делал неловкую попытку опереться о дверной косяк, но потом махнул рукой и продолжил про изменчивость мира.

— Сербы их здесь чморили нещадно…

И перешёл на шёпот, как ему казалось — так как, я был уверен, его можно было бы слышать, стоя в конце коридора:

— Там, на углу гостиницы, — кивнул он в сторону номера Передельского. — Можно было заказать «шиптарско месо» [122]. Знаешь, что это такое? Объяснить?..

Ночью снилась какая-то бессмыслица, но под утро прояснилось: мы, не помню с каким оператором, берём интервью у премьер-министра Хашима Тачи. Было это в Москве, как я понял — потому что интервью мы делали на Красной площади — и почему-то он отвечал нам по-русски.

На следующий день у нас были запланированы: официальная встреча в российском диппредставительстве в Приштине, официальные переговоры по телефону и одно неофициальное расследование.

Дипломатическое представительство России в Приштине напоминало осаждённую крепость — как по предпринимаемым мерам безопасности, так и по психологическому настроению сотрудников. Нас хорошо приняли, просили обращаться за помощью, «если что». Кстати, дипломаты нас действительно не раз потом выручали — особенно атташе Владислав Курбатский и Андрей Дронов, глава представительства.

— Вам, наверное, местные храмы и оставшиеся православные священники Косова нужны? — спросил нас Андрей Дронов.

— Не совсем. Что у вас вообще сейчас здесь происходит?

— Ждём, что будет. Если албанцы сейчас не получат независимость, пойдут на беспорядки и погромы. Вот, мы тоже готовимся. Вы также будьте здесь осторожны — берегитесь провокаций.

Из объяснений дипломатов стало ясно, что функции диппредставительства свелись лишь к наблюдению, анализу ситуации. Почти никаких реальных рычагов влияния на Приштину не было.

— Если бы только от албанцев зависело — нас из Приштины выдавили бы давно. Америкосы здесь всё контролируют. Обложили нас со всех сторон. Трудно нам.

Днём у меня состоялся разговор с Влорой Читаку, пресс-секретарём премьера Хашима Тачи. Мол, хотим интервью с ним в неформальной обстановке. Эта дама вначале удивилась, потом сама перезвонила и беспокойным голосом сообщила — премьер в курсе нашей просьбы. Думает.

С сербами тоже не всё гладко складывалось. Репортаж не собирался, даже переговоры шли с трудом. Крайняя подозрительность с обеих сторон: албанцы не доверяли нам, потому что мы съёмочная группа из России и не ожидали от нас объективности, а сербам было неприятно, что мы прилетели в Приштину и жили «у албанцев» — обычно все российские коллеги базировались в Белграде. Конечно, это странно звучит, но это так. Подозрительность, привычка вести двойную жизнь, недоверчивость — это всё присуще косоварам. Албанцы привыкли к этому, живя под жёстким управлением сербов. А и те, и другие имели старые исторические традиции подпольной жизни, находясь под турецким владычеством более пяти веков.

Хотя, внешних проявлений какой-либо агрессии я не видел. Много современно, опрятно одетых людей. Водили ещё не совсем как в Европе, но уже не как в Москве или Тегеране. Приштина — тихий провинциальный европейский городок. Особенно к нам хорошо относились в нашем отеле, где мы варварски уничтожали запасы алкоголя: сидели в фойе, недалеко от ресторана и заставляли бегать официантов за «линцурой». Это был наш «штаб», там мы проводили встречи, даже телефонные переговоры оттуда вели. А переговоров и встреч было много. Все, кого мы просили о съёмках, хотели предварительно по несколько раз с нами увидеться, побеседовать, заглянуть в глаза.

Встречались в фойе или ресторане «Гранд-хотеля». Местным это нравилось. Приштинцы — пожилые, молодые — приходили в гостиницу попить местную ракию и кофе. Прямо как на праздник. Сидели за столиками часами, разговаривали и важно потягивали напитки. Говорят, что это традиция осталась ещё от сербов.

Начали наше расследование. Искали семью, друзей, знакомых Шабана Хоти. Он был албанцем, до войны работал профессором Приштинского университета, преподавал там русский язык и литературу. А когда Косово превратилось в «горячую точку», стал работать переводчиком у съёмочных групп из России, со многими журналистами был в очень близких отношениях. Фефилов также с ним дружил — по его словам. Албанские радикалы считали Хоти предателем, потому что тот якобы сотрудничал с сербской полицией. Правда, доказательств этому не было. 20 июля 98-го съёмочная группа РТР [123](корреспондент — Олег Сафиуллин, оператор Александр Галанов и звукооператор Виктор Мамаев) вместе с Хоти попала в руки одного из отрядов УЧК, партизанившего недалеко от Приштины — между населёнными пунктами Коморан (за ним заканчивалась управляемая сербами территория) и Лапушник. Съёмочная группа на арендованной машине направилась в зону, контролируемую албанскими силами, чтобы сделать с ними интервью, «набрать картинку» и т. д. — но бойцы на КПК у Лапушника не пропустили российских журналистов и переводившего для них албанского профессора, потребовали развернуть машину и уезжать обратно в сторону сербских сил. Олег Сафиуллин, находившийся за рулём, так и сделал, но отъехав несколько сот метров, остановил машину — вышли, вытащили оборудование и начали снимать брошенный у дороги пассажирский автобус, изрешечённый пулями, разбитые дома, окрестности. После этого вышедшие из укрытия другие бойцы УЧК, которые, оказалось, наблюдали за всеми передвижениями съёмочной группы и были очень раздражены их действиями, задержали всех четверых и сопроводили в Лапушник. С профессором россиян разделили сразу же, и продержали в неведении несколько часов. Коллег-журналистов после допросов отпустили (кстати, переводил вопросы и ответы уже сильно избитый — одежда была вся в крови — и очень напуганный Хоти, которого специально приволокли обратно в комнату к россиянам), а профессора увезли в местный концентрационный лагерь и некоторое время содержали там. Предположительно через пять дней — 26 июля — его расстреляли. В числе нескольких других заключённых — из-за начавшегося сербского наступления. Сокамерники по лагерю потом рассказывали, что к Хоти относились очень жестоко, постоянно пытали. Надзиратели УЧК, измываясь над этим пожилым человеком, кричали на него: «Ты и сейчас переводишь для русских журналистов?» Особенно им нравилось прыгать на нем и растаптывать. Останки профессора нашли в братской могиле у Беришских (Berisa) гор, у него были многочисленные переломы — черепа, рёбер, лопатки, позвоночника, бедра и голени. Четверых албанцев — троих надзирателей и начальника Лапушникского концлагеря — международный уголовный трибунал осудил за преступления против человечности — убийства, пытки, жестокое обращение, нарушение законов и обычаев войны. Остальные мучители Хоти наказания избежали.