Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

– Я принес ее прямо снизу, по всем лестницам досюда, сам, – сказал, улыбаясь.

– Почему? У вас нет сегодня шофера?

– Я хотел для тебя что-то сделать сам, понимаешь, радость моя? У таких глупых мужиков, как я, бывают такие дураческие настроения. Я хочу, чтобы ты поверила, что ты для меня не флирт, а что-то новое, поверила, что я мог бы для тебя умереть. Пойми это хорошенько. Я – очень серьезный влюбленный.

Ты помолчал. Я встала, включила свет, отодвинула корзину к окну.

– Ты знаешь, этот главный врач, который тебя вчера смотрел, сказал мне потом: «Вы любите ее. Но не надо так волноваться. Мы ее поправим, и она, Бог даст, доживет до правнуков». Я сказал, что я ему верю, раз он так точно угадывает диагноз. Он так хотел о тебе спросить…

– А вы, конечно, сказали: «Знаете, профессор, она – моя редакторша, она – моя соавторша, и я хочу ее вылечить, чтобы с ее помощью написать еще одну пьесу о советских людях и заработать…»

– Правильно, я сказал, что хочу на ней жениться, и я сказал, что мы, турки, не любим пускать в свои гаремы, во-первых, худеньких; во-вторых, дохленьких жен. По нашим понятиям, жена должна хорошенько уметь работать, чтобы муж мог спокойно отдыхать и думать о приятном. Пить кофе, немножко ракы для веселья, курить наргиле и лежать на мягких коврах среди длинных шелковых подушек.

– И о чем же он думает, лежа среди длинных шелковых подушек?

– Во-первых, как руководить своей женой так, чтобы она никогда не осмелилась его спросить, о чем он думает; а во-вторых, как лучше провести вечер с друзьями где-нибудь в кофейне и, придя поздно ночью домой, встретить улыбку жены.

– Как хорошо…

– Только так. Иначе как можно содержать целый гарем, если от одной ворчливой, капризной жены можно себя повесить. У нас, миленькая, старые традиции и молоденькие жены.

Больше ты не пришел. Ни завтра, ни послезавтра.

Дня через два кто-то позвонил и казенным голосом сказал, что Назым Хикмет в больнице с тяжелым воспалением легких.

Пустые, нехорошие больные дни. Редкие звонки:

– Больной, товарищ Назым Хикмет просил вам передать, что чувствует себя хорошо. Просил не волноваться.

– У него высокая температура?

– Порядка тридцати восьми. Больной трудно поддается лечению. Ему противопоказаны антибиотики.

– Он спит?

– Очень плохо, почти нет.

– А настроение?

– Нервное, беспокойное. Свидания запрещены. Ухудшения не предвидится. Что передать больному?

– Передайте, передайте…

– Хорошо, я вас поняла. До свидания.

Ту… ту… ту… – подвывает гудок.

– До свидания…

Я остаюсь наедине с твоими стихами. Если бы я могла, я написала бы тебе точно такие же:

Ты мое опьянение,

Никак не могу протрезветь

И не хочу протрезветь!

В голове моей тяжесть похмелья,

Колени разодраны – все в синяках.

Падая и поднимаясь,

Я весь извалялся в грязи.

Падая и поднимаясь, я упорно

Иду к твоему свету, А он

То гаснет впереди,

то зажигается.

Плохо тебе без меня, Назым? Плохо, я знаю.

На сцене Ермоловского театра на репетициях нашей пьесы «Два упрямца» каждый день умирает ученый Алексей Петрович. Его играет актер Всеволод Якут, и так много я в нем узнаю твоих примет, так много… Еще не поздно переписать финал, еще не поздно отменить смерть, найти другой выход. Какой?

Я сижу одна в темном зале, сжав зубами карандаш. На сцене больничная палата. Сейчас пойдет последний монолог Алексея. И я уже не понимаю, где пьеса, а где жизнь, где ты и где актер, потому что я слышу твои, твои и ничьи больше слова и интонации.

Алексей просит Дашу дать ему руку. Она протягивает, и он, открыв глаза, целует ее. И мне кажется, что это я сама на сцене и не на сцене, а в другой, никому не ведомой, кроме нас с тобой, жизни. И это ты сейчас поцеловал мне руку, а Якут просто повторил вслед за тобой движение твоего сердца.

Я закрываю глаза. Уже четыре дня от тебя никаких вестей. Может быть, сейчас, в эту минуту…

А ты бушевал в больнице. Ты требовал в палату телефон, ссылаясь на партийные дела, на деятельность борца за мир, на всё что угодно, требовал, требовал, требовал!

В конце концов больничное начальство сдалось, и телефон поставили. Ты стал звонить мне через каждые полчаса, но говорил то полуофициально, то иносказательно. Оказалось, что в палате ты лежал вдвоем с пожилым мужчиной, которого стеснялся. И вот новая идея – освободиться от соседа. Как? И ты говоришь врачам, что не можешь спать, потому что сосед твой храпит. Соседа немедленно убрали.

– Свобода! – ты кричишь в телефонную трубку все, что накопилось в душе за последние недели. Ты задаешь сотни вопросов и отвечаешь на них сам, ты говоришь, говоришь, говоришь и никак не может наговориться. Теперь тебе хочется удрать из больницы, и я уже боюсь, что ты действительно убежишь.

Ты проболел тогда два месяца, два бесконечных месяца тревоги и отчаяния.

И вот мы наконец встретились после разлуки в театре имени Ермоловой, переполненном зрителями, в час сдачи нашего спектакля «Два упрямца». Это название пьесе дал ты, и оно тебе очень нравилось.

В моей памяти не осталось многих подробностей той встречи. Странно. Что же творилось со мной, если я не помню, как увидела тебя, как ты подошел ко мне, что сказал… Помню коричневый костюм, рубашку из мягкой зеленой материи, бежевый галстук, словно связанный из крученых шелковых ниток, совсем синие глаза… Помню запах твоего одеколона, а слов почти нет. Может быть, мы онемели, а?

Вокруг тебя в фойе постоянно образовывались ручейки людей и быстро превращались в плотное кольцо. На сдачу спектаклей обычно приходит театральная публика, знакомая между собой. Ты целовал женщинам руки, обнимался с мужчинами, отшучивался, отсмеивался. А за всей твоей непринужденностью и радушием угадывалось волнение и слабость. Мне казалось, что ты еле-еле стоишь на ногах.

Потом я узнала, с каким трудом ты вырвался в театр, леченый-недолеченый Назым. Я только помню, как ты сел со мной рядом после третьего звонка во втором ряду и, сжав мою руку, тихо заговорил:

– Вера, Вера, Вера, Вера, Вера! Как я мечтал об этой минуте, а ты не верила, что она наступит. Как жаль, что ты мне не веришь, милая.

Билетерша принесла и положила нам на колени программки – первый сюрприз режиссера. Мы открыли их и увидели два своих портрета на загнутых внутрь боковых страничках: с одной стороны ты, с другой на тебя смотрю я. Ты был счастлив:

– Вот видишь, как хорошо они придумали! Вот занавес открывается…

– Гражданин, вы перестанете, наконец, бормотать! – гневно произнес за спиной Назыма старческий женский голос.

– Извините, миленькая, – обернулся Назым, – извините.

Начался спектакль. Больше мы ничего не видели и не слышали вокруг. Актеры волновались не меньше нас, играли с какими-то сияющими лицами. В зале была напряженная тишина, от этого наше волнение усиливалось еще больше. Потом доброжелательные, щедрые аплодисменты. Потом бесконечное обсуждение спектакля на художественном совете. Изысканные, витиеватые речи и слова, слова, слов а…

Я помню, что нас не ругали, но каждое слово сожаления или критики тебя ранило смертельно. Ты ни с чем не соглашался, лез в драку. И, конечно, никто не мог догадаться, что больше всего тебя раздражали не замечания профессионалов, а слова: «В пьесе Назыма Хикмета…» Ты взрывался:

Читать дальше