Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

– Почему Хикмета? Мы писали пьесу вдвоем с Верой Туляковой!

Но большинство членов худсовета услышали мою фамилию в тот вечер впервые, и, естественно, они говорили «В пьесе Назыма Хикмета…»

А ты страдал. Ты устроил мне дебют и хотел, чтобы все его поддержали, чтобы создавали мне праздник, ведь ты уже придумал увлекательную оптимистическую программу наших совместных дел на будущее, а мое посвящение в драматурги, как тебе казалось, срывали. Ты раздражался, а вокруг недоумевали, почему же ты сердишься, когда твою работу хвалят.

– Не убегай после заседания. Я должен с тобой говорить. Сидеть где-то и спокойно говорить. Хорошо? – шепнул ты мне.

И вот наконец спектакль принят. Ты почти вытаскиваешь меня за руку из театра, почти бежишь по улице к соседней двери кафе «Националь», почти вламываешься в нее, потому что мест давно нет, и какими-то одному тебе ведомыми способами получаешь отдельный столик в переполненном, дышащем жаром зале.

– Вера, ты должна прекратить этот ад, – говоришь ты, не давая мне опомниться. – Ты мне не веришь? Ты чего-то боишься? Всё! К черту! Хватит! Я умру без тебя. Я уже умираю. Разве я виноват, что так случилось! Ты жалеешь нас обоих. Я знаю. Но пойми, радость моя, единственная моя Веруся. Из нас обоих…

– Назым! Дорогой! Какая встреча! – и основательно подвыпивший здоровенный мужик, невесть откуда возникший, обхватил тебя, поднявшегося ему навстречу, как обнимают столб, чтобы не рухнуть на землю. Он отстранялся было и в восторге снова прижимал тебя к своей монументальной груди, падал в твои испуганные объятья, хлопал по спине свободной рукой, а другой, в которой расплескивалась рюмка коньяку, крепко обнимал твою шею. Ты пытался вырваться, но гость был сильнее и выше, а главное, он ни за что не хотел отпускать тебя, гладил по щеке и все приговаривал:

– Ты меня помнишь, Назым? Ну, конечно, помнишь… Давай выпьем за встречу, за интернационал и полную победу коммунизма! Давай!

– С радостью. Только сейчас я немножко занят. Давай выпьем в другой раз.

– Ну хорошо. Хорошо. Я понял… Ты тут… Ну, словом, понимаю… Я ретируюсь, ухожу… – и он пошел между столиками в глубину зала.

– Ты не знаешь, кто этот человек, Веруся? – спросил ты, в ужасе оглядываясь на уходящего.

– Нет.

Я молчала.

– Ты ведь сама не можешь так жить дальше. Ты меня любишь. Я вижу. Ты ведь не можешь больше выносить этих страданий!

– Не могу…

– Я знаю. Если бы ты сейчас видела свое лицо! Веруся моя, по-моему, ты боишься один раз до конца говорить правду? Но надо, миленькая. Ты должна решиться. Он молодой. Ему будет трудно, но он выдержит все-таки, а я нет. Умру. Не шантажирую, говорю тебе то что есть. Я умру, и тогда ты поймешь все. Это будет страшно для тебя. Поймешь: то, что тебя сейчас удерживает, кажется таким важным – всего лишь одна из сложностей жизни. Не больше! И ты не простишь себя, радость моя. Потому что один человек умер из-за нехватки воздуха. А воздух – это ты.

– Как же мне уйти? Я не умею, не знаю, как уйти, понимаете…

– По-хорошему… Иначе я исстрадаюсь, счастья не получится…

– Назым, дорогой, давай выпьем на брудершафт! – вскричал все тот же «приятель», вновь возникнув перед нами. Он стоял, как канатоходец на проволоке, раскачиваясь и с трудом удерживая равновесие. В его руках вместе с ним покачивались две рюмки, полные коньяка.

– Но, товарищ, вы знаете!.. – разозлился ты.

– Ну чего ты, – обиделся пьяный, – ты же свой хороший мужик, давай выпьем по одной, Назым!

Ты с ума сходил от досады, но незнакомец был настырен, и ты выпил коньяк, и опять вы обнимались, братались, говорили каждый свое.

– Вера, когда ты можешь ко мне прийти? – быстро спросил ты, как только вырвался из объятий пьяного. – Сколько тебе нужно дней, чтобы все кончить дома?

– Десять, – наобум выпалила я.

– Десять! – взревел ты и оглянулся на своего «друга». – Почему так много? – продолжал почти скороговоркой, с опаской посматривая по сторонам.

Мы говорили как по телефону, когда телефонистка уже предупредила, что время разговора истекло.

– Ну, хорошо. Хорошо! Десять. Мы сразу уедем из Москвы. Куда-нибудь, где сейчас тепло. Потом все успокоится. Мы вернемся, будем жить. Будем много работать. И ты знаешь, нам придется много работать. Мы во всех отношениях начнем жизнь сначала, с нуля. Понимаешь? Я все послал к черту! Дачу возвращаю писателям, машину отдал! Беру только картины, рукописи, книги… Ты согласна взять в мужья бедного Назымчика?

– Спасибо, Назым, – я действительно обрадовалась твоему решению. Для меня оно многое упрощало.

– Тогда мы больше не встретимся. Ровно через десять дней я возьму тебя прямо в поезд, и мы начнем наше путешествие… Мы будем очень счастливы, вот увидишь… Я это сделаю. Идем. Я отвезу тебя последний раз в такси в твой дом. Я так ненавижу эту дорогу! Слава Богу, что это последний раз, иначе мое сердце однажды лопнуло бы на этой дороге к твоему дому. Десять дней… Десять дней без твоего голоса… Ты ведь не откажешься завтра? Ты мне обещала. Клянись, что не откажешься. Это отвратительно, стыдно, знаю, но я прошу, клянись! Мамой, дочерью, умоляю! Я должен отпустить свой страх.

– Я обещаю, Назым.

– Вера!

– Клянусь… Все во мне поделилось надвое, все во мне враждует, все живет в несогласии. Прожитые годы выстроились китайской стеной, сомкнулись перед теми, что ждут своей очереди, не давая им ходу. Воспоминания так сгустились и повисли перед глазами, что ничего, кроме них, не могу увидеть. Я ем, не ощущая вкуса. Я сплю, никогда не высыпаясь. Я ухожу из дома, всегда оставаясь в нем. Все мои мысли спотыкаются на полпути, все мои желания утолены только наполовину, все мои надежды оглядываются назад.

Когда мною овладевает отчаяние и нет сил жить, я вспоминаю самые трудные моменты нашей жизни, я ищу силы там, где мы их проявляли. Я иду по нашим следам…

В тот зимний вечер я стояла у края тротуара с маленьким чемоданом, ждала тебя и все думала: «Что же я не прибрала старый свой дом, не вытерла пыль, не подмела пол… Надо бы вернуться…» А сама все стояла, не в силах сдвинуться с места. Ждала тебя. А ты не ехал. Десять, пятнадцать, двадцать минут.

– О чем ты думала, когда я опаздывал? – спросил ты меня в поезде.

– Я говорила себе: господи, хоть бы что-нибудь случилось, чтобы ты не приехал.

– Например, что? Что-нибудь с машиной, авария, да?

– Может быть…

– Хорошая у меня невеста, ничего не скажешь!

– Я умирала там, на улице, и десять дней до этого. Первый раз в жизни я предавала…

– Да, понимаю. А ты не думала, что первый раз спасаешь человека, правда?

Чем кончили мы нашу жизнь… С чего начали ее? Я помню, что ты говорил мне на перроне в тот январский вечер, вечер нашего бегства из Москвы, перед тем как сесть в поезд.