Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

Ты был счастлив.

Все оказалось действительно так, как она сказала. Мы с трудом протиснулись в зал. И мне так легко сделалось оттого, что увидела тебя, стоявшего перед людьми веселым, сильным, со счастливыми глазами.

– Товарищи! Я очень хорошо помню, как я впервые в девятнадцать лет выступал в Политехническом музее с Маяковским. Мне было страшно читать свои турецкие стихи, я очень колебался. Маяковский меня толкнул и сказал: «Иди, турок, не бойся! Все равно тебя ни черта не поймут, но будут аплодировать!» Меня не поняли, конечно, но аплодировали. Это были мои первые аплодисменты здесь. Я учился в Москве. Самые прекрасные годы юности я провел в Москве. Я первый раз влюбился в Москве. Первый раз напился по-настоящему тоже в Москве. Я в Москве познакомился с учением Маркса и Ленина. Потом я первый раз оперу видел в Москве. И многие, многие вещи я узнал впервые здесь. Я познакомился в Москве с Маяковским, с первым переводчиком моих стихов Эдуардом Багрицким. Поэтому я себя считаю очень старым москвичом. Мне скоро будет шестьдесят. Я постараюсь писать стихи, пьесу и один роман. Наверное, стихи получатся, пьеса хуже, а роман совсем не получается. В зале рассмеялись.

– Сейчас я хочу попросить моих товарищей поэтов-переводчиков, чтобы они читали то, что я сделал в последнее время. Как бы мой отчет перед вами. Но раньше я вам прочту по-турецки «Каспийское море». Согласны? Когда мне приходится выступать, я читаю эти стихи, во-первых, потому что ничего, кроме них, не знаю наизусть, а потом их легче фонетически понимать. Сейчас я так не пишу. Я так писал, когда мне было двадцать лет.

Люди слушали тебя, затаив дыхание, а потом долго и горячо аплодировали. Потом Муза Павлова почти час читала отрывок из «Человеческой панорамы». В зале тишина.

Даже сейчас, когда я сижу в кресле, уткнув лицо в колени, я не слышу ни скрипа стульев, ни кашля.

Ты вроде бы перед слушателями, а сам и вовсе не здесь. Ты там, на тропе с Нигяр, рядом с ее малюткой. И если бы сейчас толкнуть тебя в плечо и спросить, что случится с Нигяр, – ты бы удивился, не ответил бы, стал бы слушать поэму, чтобы самому все узнать…

…Музу Павлову проводили слушатели аплодисментами. После нее свои переводы читал Давид Самойлов.

– Это стихи шестидесятого года. Лейпцигский цикл. Лирический.

Я люблю тебя, как люблю есть хлеб, обмакнувши в соль… – начал Самойлов, и мне захотелось стать маленькой, невидимой точкой, чтобы никто меня не заметил, не догадался, что это стихи Назыма ко мне… Я впервые тогда слышала, как про нашу любовь рассказывают в микрофон сотням незнакомых людей. Меня охватил ужас. Я сидела, низко опустив голову. Мои щеки горели огнем. Когда Давид Самойлов очень тихо и серьезно прочитал последние строки:

И то, что я, завершая путь, не дошел до города, —

мне не так горько – благодаря тебе.

Благодаря тебе – я к себе не пускаю смерть, —

я подняла голову и взглянула на тебя. Ты смотрел на меня так напряженно, что твоя голова вздрагивала. И я вдруг испугалась, что ты сейчас скажешь: «Товарищ Самойлов, читайте, пожалуйста, еще раз эти стихи». Но ты промолчал, и Самойлов читал дальше… Читал одно за другим все стихи Лейпцигского цикла.

На шоссе, продутом ветром и теряющемся вдали,

час свиданья, час нашей встречи приближается босиком,

час свиданья простоволосый – чуб упал на его лицо,

как он движется неспешно – право, можно сойти с ума!

Час свиданья, час нашей встречи приближается босой,

и прикручены мои руки к телеграфному столбу,

а усталое мое сердце остановится вот-вот,

а на лоб мой падают капли – как на камень —

одна за другой.

Час свиданья, час нашей встречи приближается босой,

я все думаю неотступно, я все думаю о тебе,

и чем больше, чем неотступней, тем он медленнее бредет

если долго так продлится, не дождусь —

и упаду.

Голос Самойлова умолк. На смену ему зал как-то едино выдохнул и всплеснул сотнями рук. Ты смотрел на разбушевавшихся людей и, немного смущаясь, улыбался. Ты был счастлив, что стихи легли людям на душу. – Слуцкого, который перевел вот эти стихи, – сказал Константин Симонов, подвинув поближе к себе странички, – сейчас нет в Москве. Поэтому позвольте мне прочесть в меру сил это стихотворение…

«Автобиография» была встречена овацией. Когда аплодисменты стихли, снова заговорил ты.

– Товарищи, я знаю, что страна, в которой люди могут слушать стихи подряд четыре часа – это только Советский Союз. Я это знаю. Я сам как поэт не могу слушать стихи, даже прекрасные, больше получаса. Но вы это умеете делать. Несмотря на это, я думаю, что хватит стихов. Сейчас давайте поговорим.

– Можно еще стихи?!

– Что?!

Но из зала настойчиво просят читать стихи.

– Не знаю, есть ли у вас что-нибудь? – обернулся Назым к поэтам-переводчикам.

– По-турецки читайте! По-турецки! – кричат из зала.

– Вот у товарища Самойлова есть очень ранние стихи.

– Спасибо! Спасибо! – аплодирует зал.

– Я прочту вам «Великан с голубыми глазами».

ВЕЛИКАН С ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ

Я их слушаю и думаю: честное слово, стоило тебе встретить Нюсхет, чтобы написать это стихотворение!

– Теперь такая записка, – говоришь ты и читаешь: «Товарищ Назым, мы Вас очень любим, поэтому пришли послушать Ваши великолепные стихи («Ваши» подчеркнуто!), и узнать, что Вы думаете о театре и вообще о состоянии искусства на сегодня».

В зале рассмеялись.

– Товарищи, это целый доклад! Я думаю, после XX съезда открылись окна для культурной жизни нашей страны – это факт! Для всего прогрессивного человечества – факт! Но и сегодня на окнах появляются разные решетки – это нормально? Все равно новое будет побеждать, я в этом уверен. Что касается театра – тоже. Я жил в золотую эпоху советского театра, когда в 1921 году впервые приехал в Москву. Когда я вернулся в Москву в 1951-м, я обнаружил, что во всех театрах как будто играют по системе Станиславского, но что-то из нее ушло вместе со Станиславским и Немировичем. Получается, что систему Станиславского равнодушные режиссеры или не очень талантливые вынимают из сундука, как пронафталиненную чалму. Вот у меня в руках записка. Нет, я хочу видеть человека, который задает мне вопрос, а то ведь это бумага! Вы спрашиваете о живописи. Мне кажется, что живопись самый международный вид искусства. Поэту нужен переводчик. А перевод может быть хороший или плохой. А живописи перевод не нужен. Но у нас многие молодые и очень талантливые художники не имеют возможности выставляться. Для них закрыты не только музеи мира, но даже возможность видеть книги по современному искусству Запада! Некоторые голодают! Страшно, товарищи. Я очень люблю Целкова, Оскара Рабина, Краснопевцева, Зверева, Сидура, Силиса, Лемпорта. Многих. Бюрократы думают, что талант – это пустяк, что он появляется часто, что с ним можно не церемониться. Но это преступление невежд! Таланту нужно помогать с любовью, с надеждой. Иначе он пропадет. Обижаться на чиновников, на власти не стоит. У нас в Черном море есть одна сильная рыба, и ее очень трудно поймать. Но она очень обидчивая. У нее есть большой-большой нос. Люди ударяют по этому носу. Рыба обижается и легко попадается в сети. У меня тоже, слава Богу, большой нос. И сколько меня по нему ни били, я продолжаю писать. Вот, например, я написал пьесу «А был ли Иван Иванович?». Ее очень быстро сняли со сцены. И сколько я своих друзей в Москве ни спрашиваю, почему ее сняли, никто не может ответить. Можно было бы обидеться и больше не писать пьес, а я пишу. Написал после нее очень серьезную пьесу – «Быть или не быть?», думая о судьбе моего друга Александра Фадеева. Ее не поставили. Потом написал «Дамоклов меч» – он идет в «Сатире», во многих театрах здесь и в других странах. С моей женой Верой Туляковой написали пьесу «Два упрямца» – повезло. Поставили. Написал «Тартюф-59» – не разрешили. Потом «Корову» – снова запрет. Так что, когда мои переводчики спрашивают: «Что будем переводить?», я им отвечаю: «Если вам не надоело переводить пьесы, которые не идут, то пожалуйста!» Но не писать невозможно, если ты действительно писатель и работаешь не для чиновников. Жена Булгакова принесла мне прочитать его роман «Мастер и Маргарита», много других рукописей. Сейчас его тоже не пускают – но я уверен, что ваши дети обязательно будут читать его замечательные книги, а внуки будут изучать в школе, как Пушкина или Достоевского!

Читать дальше