Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

Зал аплодирует, как будто идет открытое голосование за жизнь булгаковского наследия.

– Вот так, товарищи.

Я поднимаю голову с коленей – затекли ноги. Смотрю на магнитофон, ничего не понимаю: пленка давно кончилась, а может быть, недавно… Я даже не заметила, когда в комнате перестал звучать твой голос. Я просто была на вечере, который, оказывается, записали не до конца. Если бы не заболели ноги, я бы дослушала и досмотрела все, что там было, еще бы раз прошлась с тобой по пустому дому Маяковского, когда все разойдутся… Еще бы раз…

Мы месяцами не расставались с тобой, Назым, совсем, ни на час, но как много было разлуки. Разлука – твоя ревность.

Твоя жизнь была плотно насыщена работой, людьми, событиями, прошлым, будущим, настоящим всего мира. Я несколько лет неслась в урагане твоей судьбы. Мне кажется, что я прожила с тобой, Назым, жизнь очень длинную и сегодня сижу перед тобой старая-престарая, как ворона или слон. Кажется, что живу на свете лет триста. Ты прошел через меня всей своей невероятной судьбой. Иногда мне кажется, что это я сидела семнадцать лет в тюрьме, это я любила твоих женщин, это я умерла. А ты? Ничего не боялся, боялся, что умрешь, а я останусь одна. Как мог старался меня подготовить к неотвратимому и мучительно пытался предусмотреть все рифы на пути моего одиночества. Хотел остаться моим мужем и после смерти: кормить, одевать, обеспечивать сносную жизнь.

– Я умру, а ты останешься, от этого я схожу с ума. Как ты будешь жить, давай подумаем, Веруся. Давай все решим сейчас. Пойми, я хочу помочь тебе. Не отпускай меня так. Давай подумаем.

Я бегу от этих просьб, я отъединяюсь от тебя, я не хочу, не умею, я боюсь об этом думать. Я не буду копить деньги на «то» будущее. Не смогу. «Неужели он не понимает, – думаю я, – что, начни я складывать деньги про запас, и – конец всему. Я уже ушла от него, меня больше нет… Да и его тоже нет. Не понимает, он ищет способ продолжения. Своего продолжения в моей жизни. Я чувствую, что он рисует картины моего одиночества. Ему меня нестерпимо жалко, и оттого он так страдает, кричит по ночам…»

– Неужели ты забудешь меня, как твоя мама забыла твоего отца? В ее комнате нет даже маленькой фотографии твоего отца. Ни разу она не вспомнила его имя при мне. А я знаю, что он ее безумно любил. Я это сразу понял по его письмам с фронта. Разве русские женщины так быстро забывают?

– Я не забуду, Назым. Не думай об этом.

– Я буду ревновать тебя оттуда лет до пятидесяти. Нет, до пятидесяти пяти. Я вижу тебя до этого времени. Потом, не знаю, что будет.

Я не мог бы прикоснуться к женщине, если бы она мне изменила. И в этом случае я всегда поверил бы слуху, сплетне, а не оправданиям предательницы. Это первое. Второе – я никогда в жизни не мог написать стихов случайной женщине, случайному человеку. Многие женщины с которыми меня сводила жизнь, вымаливали хоть строчку. Я не мог! Ни разу, никогда.

«Как ты могла это сделать?» Сколько лет ты задавал мне этот вопрос. Сколько лет… И вот сегодня утром я услышала его снова. Я опять включила магнитофон. Поползли старые пленки, забытые давно. Помнишь, мы купили магнитофон, и первое время развлекались этой игрушкой, записывали свои дни с утра до ночи.

Ты сказал:

– Я запишу для тебя на пленку все мои стихи. Пусть голос всей моей жизни останется с тобой. Когда тебе будет скучно, будешь слушать своего Назымчика. Сначала будет трудновато, потом привыкнешь. Даже под мой голос будешь думать о совсем незнакомых мне вещах или людях, может быть, о мужчинах…

Но потом, вдруг, что-то тебе вспомнится от меня. Хочу только это. Больше ничего. Тогда мой голос скажет тебе: «Спасибо, Веруся моя, миленькая моя, гюлюм моя, биртаним моя, севгилим…»

Потом дай этот голос в Турцию тоже. Наше примирение состоится после моей смерти. Я должен умереть, чтобы вернуться на родину. Как жаль, что не могу взять тебя и один раз, один раз повезти туда. Я показал бы тебе мой Стамбул. Честное слово, это один из самых прекрасных городов земного шара. Ах, как я угостил бы тебя моим Стамбулом. Если бы мы летели туда на самолете, я попросил бы летчиков лететь низко-низко и медленно-медленно, чтобы ничего не пропустить в нашем приближении. Если бы мы подплывали к нему на пароходе, я умолял бы капитана развить бешеную скорость, чтобы не умереть от счастья, не доплыв до берега. Если бы быть в Стамбуле… Я показал бы тебе Старый город, показал бы на заре тот город, который я столько лет вижу в своих снах. Потом мы вместе поехали бы смотреть его новую часть. Помнишь, в Милане, я встретил архитектора турка, совсем рыжего парня? Помнишь, он рисовал нам за обедом планировку новых районов Стамбула?

Потом, ай-я-яй, я повел бы тебя к друзьям. К Балабану бы повел. Ты его через меня уже знаешь. Вот он художник! И я не ушел бы от него без картины. Когда мы познакомились с ним в тюрьме, я сразу кончиком своего большого носа угадал, какой он талант! И не ошибся. Обнял бы Орхана Кемаля, говорил бы с ним до утра. Пошли бы сидеть к Яшару, пили бы у них с Тильдой крепкий чай. Он очень крупный прозаик, его талант гневный, нежный, по-настоящему народный. Я рад, что здесь люди нарасхват читают его «Тощего Мемеда», да и «Орта дирек» не хуже. Замечательный роман. Так что у Галлимара истинный вкус. Он каждого писателя видит на два метра под землей еще смолоду. Яшар бы рассказывал, я бы слушал. Ты знаешь, как он мне помог. Ведь это была храбрость – приехать ко мне в Париж, говорить открыто, не таясь, везде и всюду, с раннего утра до поздней ночи гулять по городу со мной все те дни. Когда он начал читать на память мои стихи, я чуть с ума не сошел от счастья. Ведь временами, ты знаешь, мне кажется, что в Турции забыли мои стихи. Через него я снова поверил в Турцию, поверил своему народу, своему будущему.

Мы обедали бы непременно у моей Самийе, мы ведь с сестрой похожи. Если, конечно, ее муж не увез в другую страну. Он у нее дипломат. А потом разыскали бы Рефика, наняли бы лодку и поехали бы кататься с ним вдоль берега. Тем, что я жив – я обязан ему и еще одному нашему другу. Ты-то знаешь. Если пойдешь на родину без меня, скажи им об этом. Скажи, что его имя я нес на сердце и в стихах «Автобиография» послал ему привет… Я ничего не мог для него сделать, а хотел и то, и это…

Мы позвонили бы Мемеду Фуату, – говорил Назым. – Может быть, в дни молодости и потом я был ему плохим отцом, но он оказался настоящим человеком. Его мать Пирайе – замечательная женщина. Ты знаешь, его письма я перечитывал сотни раз. Повидались бы с Мемедом али Айбаром. Пошли бы к молодым поэтам посмотреть, кто из нас моложе. Прошли бы мимо тюрьмы Чанкыры. Входить бы в нее не стали, но с одним директором тюрьмы – Тахсинбеем, хорошим человеком, я бы встретился с благодарностью. Интересно, счастливо ли сложилась жизнь у его любимой дочки Шехназ? Я бы хотел зайти к бывшему прокурору Иззет Окчалу, ведь у него остались мои рисунки, стихи… Что с ними? Выбросил или еще хранит? Постояли бы на мосту Халич, потом я показал бы тебе Айя-Софию.