Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

Вот где ты ахнешь! Будешь стоять, задрав голову, пока не закружится от счастья все это видеть твоя голова. Потом мы не спеша пройдем по Бейоглу, увидишь наш центр. Я покажу тебе Топканы, бульвар Ататюрка, а самое главное, ты увидишь людей. Увидишь, какой мой народ нежный, красивый! Увидишь это горячее море людей, из которого я вышел…

Вечером мы пошли бы с тобой на набережную. Сидели бы долго с друзьями в каком-нибудь маленьком ресторанчике. Я заказал бы фаршированные мидии, я сам бы пошел на кухню готовить для тебя красную рыбу. Ты знаешь, как я умею готовить рыбу! И сколькими способами! Когда-нибудь, когда я напишу все свои стихи и не останется больше ни строчки, когда все мои пьесы будут закончены, я сяду и создам шедевр – свою кулинарную книгу. Вот она-то и принесет мне настоящую славу и богатство. (Тут ты рассмеялся.) Так хочется вкусно накормить людей. И, мне кажется, не потому, что я турок, а потому, что видел мир и могу сравнивать, турки готовят еду немножко лучше других.

Веруся, когда меня не будет, иди хоть один раз в Турцию. Хоть тайком. Сделай это ради меня. Пожалуйста! Честное слово, тебе понравится. Верь мне. Иди в мой край. Я там встречу тебя, радость моя, жена моя, единственная моя, потому что я буду там.

Бом, бом-м, бом-м…. Наши часы пробили двенадцать раз, и на улице перед окном твоего кабинета, как обычно, погасили фонарь. А наш дом, словно на допросе, заливает электрический свет. Это я включила его повсюду, ввернув самые большие лампы. Он будет гореть до утра, как вчера, позавчера и так далее. И так далее, далее… Только не думай, что я боюсь наткнуться на твой взгляд в темном углу. Приходи, Назым. Я призываю. Я никому не скажу, что ты был здесь, протягивал мне руку и просил: «Сядь, миленькая моя, поближе, давай поговорим немножко…».

– Послушай, Вера…

Узнаешь, Назым? Это я опять включила магнитофон. Твой голос еле слышно со мной разговаривает.

– Послушай, Вера, почему ты сегодня грустная? Вообще часто бываешь грустная. Вот и бакинка наша слепила твою голову из гипса, очень плохую, конечно, но в ней передано единственно верное в тебе – грусть. Все думают, ты веселая… Ты много шутишь, на смех людей вызываешь, всегда улыбаться стараешься. Это тебе идет, конечно. Но когда никто не видит, грусть выходит наружу и уводит тебя. Она тебе что-то тихо говорит, и ты ее слушаешь немножко устало, немножко покорно и всегда с доверием. О чем она говорит тебе? Конечно, у нас достаточно причин, но твоя грусть связана с чем-то другим, по-моему, и не зависит от наших с тобой отношений, от быта… Скажи, посмотрим!

– Для чего меня родили, Назым?

– Ого, что она хочет понять!

– Ведь каждый человек для чего-то появляется на свет. Для чего я?

– Ты – для счастья!

– Ты шутишь, а если серьезно? Когда мы были врозь, счастье было в том, чтобы быть вместе. Теперь мы вместе, и наше счастье опять впереди, оно уже в чем-то другом. Мы опять его догоняем. Ты понимаешь?

– Да, да! Потому что счастье – это жизнь, миленькая.

– Жизнь? Но я же с этого начала. Это не ответ. А в чем моя цель или твоя? У нас есть с тобой цель?

– Конечно!

– Но в чем? Допустим, ты хочешь написать еще десять или сто стихов или роман… Но разве это можно назвать целью жизни? А другой хочет быть министром. Это тоже цель… А мы говорим: цель его или моей жизни. А предназначение? В чем оно?

– Ну, ты задаешь высшие вопросы, Вера. Этими вопросами человечество мучается уже несколько тысяч лет… Человек верующий сошлется на Бога, другой скажет, что все определяют экономические условия общества. Но в чем его предназначение – сам человек не знает. Надо помогать людям жить. Вообще помогать – это уже кое-что – и разными способами. Скрипач думает, что он родился, чтобы играть на скрипке. Но, может быть, однажды какая-то женщина будет перебегать дорогу и не увидит, что рядом автомобиль. И тогда этот скрипач крикнет ей: «Эй!», и она остановится вовремя. Она родит человека, этот человек родит потом другого человека, тот человек тоже родит человека, и вот он-то, может быть, и окажется очень нужным людям. Так что трудно сказать о предназначении. Все идет из прошлого, через нас в завтра, Веруся моя…

Магнитофонная пленка крутится с тихим шипением. Слышно, как ты шаришь рукой по столику, нащупывая через развернутые газеты зажигалку. Чиркнув несколько раз, прикуриваешь, устраиваешься поудобнее… И тут раздается грохот, что-то падает на пол. Мы смеемся…

И я говорю уже шутливо:

– Если мое предназначение во встрече с тобой, то правы египетские фараоны, забиравшие в пирамиды своих жен…

– Что ты, что ты, Вера, ты еще очень молодая! У тебя впереди целая жизнь…

Я встала на стул и остановила часы вместо того, чтобы остановить время.

Помнишь, Борис Леонидович Пастернак объяснял тебе тайну цветаевской поэзии, говорил, что она могла каждую минуту начать жизнь сначала. Ты удивлялся, а он как бы вскользь: «А вы-то сами разве не так?» Как часто ты возвращался мысленно к Пастернаку, специально искал собеседников, чтобы о нем повспоминать.

В Париже мы гуляли с Рубеном Николаевичем Симоновым по Елисейским Полям ночью, говорили о неожиданном провале его нашумевшего в Москве спектакля «Иркутская история» («зачем вы нам привезли жалкий вариант «Дамы с камелиями?» – кусались французские рецензенты), а потом говорили о Борисе Леонидовиче.

Рубен Симонов рассказал, как однажды он провел отпуск с сыном Женей в санатории «Узкое», где лечился и Пастернак. Когда Симоновы уезжали и за ними пришла машина, Рубен Николаевич предложил Пастернаку ехать вместе в Москву. Тот собрал все вещи и вынес их на крыльцо. А перед самым отъездом неожиданно вышел из машины: «Вернусь, погляжу, не забыл ли чего…» – «Не ходите, Борис Леонидович, я заглядывал, – остановил его Женя. – Комната пустая». – «Нет, я пойду», – и ушел.

Пастернака не было полчаса. Рубен Симонов попросил сына сбегать и поторопить его. Когда тот поднялся к Пастернаку в номер, то увидел его, одиноко сидевшего на стуле посреди пустой комнаты. Пастернак сидел с отрешенным лицом, глубоко погруженный в свои мысли. Заметив удивление юноши, с чувством сказал: «Ведь я прожил здесь месяц!»

– Как я его понимаю! – воскликнул ты. – Он серьезно относился к своей жизни. В этой комнате он многое передумал, многое вспомнил, и было невозможно закрыть дверь и уйти, не оглянувшись…

– За две недели до трагической истории с «Доктором Живаго», – ответил Рубен Николаевич, – он написал мне на подаренной книжке «Желаю тебе прожить так же тихо и спокойно, как прожил я…»

– А мне он сказал, – вдруг вспомнил ты, – когда мы встретились в Переделкино: «Я только что закончил большую работу, написал роман, который всем понравится…»

Читать дальше