Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

– Что ты, Вера! Несчастные они, никому не нужные люди… Больные. Одинокие.

– Несчастливые, но не одинокие. Они же вдвоем, вместе. Ошибка, что вся жизнь прошла на чужбине, сейчас – расплата, но ведь мы не об этом…

– Нет, Веруся, очень больно за них.

– А быт, житейство… Да, по-моему, у них и нет ничего давно, только любовь к искусству, в конце концов, накапливающаяся всю жизнь любовь к России…

Назым, что ты делаешь! Побереги мою голову, Назым. Неужели тебе нужна сумасшедшая жена? Думаешь, мне легко находить от тебя подарки сейчас, думаешь, радостно? Нет. Больно! Безумная и жестокая компенсация за твое исчезновение! «Я проживу еще два года. Я проживу еще два года, а потом ты меня не держи!» Ты обманул меня, Назым. Так не пугай теперь. В коробке со старыми шляпами я нашла любимые французские духи с запиской: «Веруся моя, это к твоему тридцати четвертому рождению! Твой муж». Я нашла подарок к тридцати семи и к сорока… Видишь. Я еще не все нашла. Я не спешу обшарить свой дом. Еще не все ящики шкафов открыты, еще не все книги пролистаны, не все папки развязаны. Я знаю, у меня впереди несколько сюрпризов. Иногда кажется, что ты подложил мне духи или косынку только вчера. Как тяжело. Назым Хикмет верил в бессмертие, а мой Назым боялся забвения… Мне больно получать от тебя сейчас подарки, Назым, больно, жутко и так сладко! Ты часто говорил мне «радость моя». Теперь я говорю: не беспокойся. Все хорошо, радость моя.

В Париже мы часто бывали в маленьком кафе «La Bucherie». Располагалось оно неподалеку от Нотр-Дам, если встать к нему спиной и недолго идти по левой стороне Сены в сторону площади Сен-Мишель. В этом доме наверху жил Марсель Марсо. Сюда в кафе приходили люди искусства, бывали здесь Сартр, Симона де Бовуар, супруги Люрса.

Владелицу «La Bucherie» Элизабет, очаровательную русскую женщину, родители девочкой увезли из России. Посередине ее кафе стояла русская печь, уставленная большими круглыми пирогами с яблоками, ягодами, а между ними лениво ходили большие сибирские кошки. Здесь однажды мы очень славно встречали Новый год, и все по очереди весело вынимали из мешка подарки.

А еще в Париже на улице Опера, слева от театра, если встать к нему лицом, есть «Cafe′ de la Paix». Ты любил сидеть там и что-то писал, пока я гуляла по бульвару Капуцинов, по улице Опера и ее окрестностям. Помнишь, Назым, как ты встречался там с женой издателя Кремье? Ты отправился к ней один, мы договорились, что я приду попозже.

Мадам Кремье иронизировала:

– Вы женились на русской. Я знаю многих русских в Париже, их легко узнать, у них всегда такой специфический вид… Как только она покажется в дверях – я сразу скажу вам, что вот, вошла Вера.

Ты позвонил мне в «D’Аlbe» по телефону и попросил войти в кафе как-будто мы незнакомы и сесть поодаль. Я так и сделала. Пила кофе, просматривала свои записи. Ты чиркнул мне зажигалкой, когда я вытащила сигарету – и никакой реакции со стороны мадам Кремье.

Наконец я спросила:

– Назым, мне долго еще сидеть в одиночестве? Вот она удивилась!

– Какая же она русская… – Вера очень русская и очень похожа на турчанку. Я отуречил ее окончательно.

– Вера, вы дожны носить черное!

Помнишь, как мы оказались в аэропорту Киева, куда почему-то посадили наш самолет, направлявшийся в Румынию? Элегантный Юрий Александрович Завадский вышел на летное поле с авоськой домашней вязки из суровья, там ржаные лепешки от Васёны, которая велела их съесть. Он Васёну любит и боится. Завадский угощает лепешками нас. Едим – вкусно…

А недавно Завадский попросил меня прийти. Весь вечер, пока я была у него в гостях, звонили попеременно Вера Петровна Марецкая и Галина Владимировна Уланова.

– Хорошо, что Вера с вами.

Потом зовет меня к телефону:

– Сиди, сиди, одиноко ему.

А Уланова спрашивает:

– Еще сидит?

Через пятнадцать минут звонит снова.

– Все еще сидит?

Начинаю собираться. Завадский меня удерживает.

– Куда же вы? Вы пришли к народному артисту Советского Союза, сейчас он будет вас мучить…

Я смеюсь, потому что в это время народного артиста покачивает от слабости, и он с испугом идет на диван.

Мы с ним частенько говорим о тебе. Недавно Юрий Александрович спросил:

– Вера, как вам столь многое удалось зафиксировать в памяти, точно расставляя акценты?

Я отшутилась, сказала, что во всем виновата моя молодость. Ведь возраст с двадцати трех до тридцати ученые считают интеллектуальным пиком человека, а по прихоти судьбы именно с двадцати трех до тридцати одного года я и природнялась к тебе.

Иногда, оказываясь за границей, мы целые ночи просиживали в кинотеатрах. Ты так любил смотреть, как люди веселятся, любил кино, очень любил хороший джаз и все новое. Ты хотел все видеть, твоя жажда впечатлений была ненасытной.

В наших газетах в то время шла кампания против твиста – его во всю клеймили как разложение и разврат. А ты говорил мне:

– Раз ругают – нужно посмотреть.

И мы ехали в московский рабочий клуб, а там давка, народу полно. Но ты себя чувствуешь как рыба в воде. Стоишь у стены, слушаешь музыку, наблюдаешь:

– Смотри, вот эти как красиво двигаются, молодцы! А те бедняги совсем не умеют. Видишь, и твист, как все танцы на свете, можно танцевать и талантливо, и вульгарно.

Как-то мы проездом остались на одну ночь в Париже. Ты предложил:

– Давай, не будем спать, пойдем в какой-нибудь кабак, посмотрим, как французские ребята веселятся, а под утро часа два поспим.

И мы всю ночь смотрели на танцующих ребят из Сорбонны в каком-то студенческом кафе Латинского квартала. Ты был страшно доволен. А когда вернулись в Москву, пригласил в гости молодых друзей и попросил меня:

Силы ушли… А самое трудное впереди, самое трудное только начинается. Мне не пережить своей судьбы еще раз… Прости. Я умолкаю.

Ты питал нечеловеческую страсть к газетам и всегда начинал свой день с газет. Ты просыпался утром, обычно в половине восьмого, когда наш почтовый ящик на двери начинал содрогаться и греметь от количества почты, которую в него пытались втиснуть. Одурманенный снотворным, потому что в тюрьме ты навсегда потерял способность засыпать, вскакивал после пятичасового сна и бежал за новостями. Выгрузив газеты, журналы, письма и многочисленные счета за телефонные переговоры с самыми различными городами мира, сначала ты очень внимательно изучал «Правду». Письма откладывал до меня, поскольку не разбирал никакого, даже самого простого почерка. Когда брал в руки свежую газету, то злился, что у тебя два глаза, а не четыре или шесть. Ты, Назым никогда никому не завидовал, но это чувство тебя посетило, когда узнал о женщине-экстрасенсе из Свердловска, наделенной счастливой особенностью читать кончиками пальцев.