Рустам Мамин - Память сердца

Таким образом, меня безо всяких документов, поверив на слово дворнику и ребятам, определили в ремесленное училище № 13 по улице Осипенко.

Эх, времечко! Вот сейчас, если представить такое: глава префектуры определил бы, поверив словам дворника и ребят, судьбу школьника? Конечно, нет! В лучшем случае позвонил бы в милицию. Думаю, их даже в кабинет не пустили бы.

Три месяца занятий в училище были для меня насыщенными и пролетели быстро. Азы рабочего человека, слесаря-инструментальщика, я постигал успешно. Отрабатывались удары – кистевые, локтевые, плечевые. Вся левая рука у меня была избита молотком со всего размаха, так как не сразу попадал по зубилу, когда рубил железо. Рука была иссиня-черная. Но я быстро научился, закрыв глаза, с силой бить по зубилу. Мастеру Михаилу Григорьевичу нравилось мое упорство, он похваливал. А может, как педагог жалел: я был моложе других и меньше ростом.

По дороге в столовую у Устьинского моста Михаил Григорьевич брал меня за руку и не выпускал, пока вся шеренга не перейдет улицу и не ступит на тротуар. За обедом он мне всегда подкладывал то лишнюю котлетку, то кусок мяса, то вторую порцию компота. Уходя с ужина, доставал из кармана газету, заворачивал бутерброды и засовывал мне в карман:

– Это тебе на вечер…

Почему это вспоминается так ярко?.. Потому ли, что, кажется, люди в то время были другие. Добрее, что ли? Имели-то меньше, чем нынешние, а были щедрее и жалостливее…

Помню, когда немцы совсем близко подошли к Москве, ремесленное училище готовили к роспуску. Мастер, провожая меня домой, дал свой домашний адрес «на случай»:

– Заходи!.. Приходи, сынок!

Эти слова я никогда не забуду.

После войны я заходил по его адресу. Женщина, открывшая дверь, на мои вопросы сообщила:

– Милый, а дядь Миши уже давно нет с нами… Он погиб под Москвой смертью храбрых.

Я, помню, не мог сдержаться и заплакал вместе с ней. Она напоила меня чаем, показала фотоснимки. Михал Григорич, оказывается, тоже занимался фотографией, снимал на стекло. Это было его хобби.

Я навещал его жену, Елену Николаевну, несколько раз. Я уже работал на военном заводе и мог прийти к ней не с пустыми руками. В 1945 году зашел поздравить с Днем Победы. Дверь была закрыта. Сосед сказал, что ее уже нет. Мне стало очень грустно. Потеря, порой кажущаяся мимолетной, может быть, не самого близкого, неродного человека, бывает много тяжелей кровной утраты. Отчего? Может быть, оттого, что есть еще какие-то душевные связи, которые дороже многих других.

В один из дней занятий в ремесленном училище, кажется в октябре 41-го года, Михал Григорьич, взяв троих взрослых ребят, куда-то увел их. А вернулись они все с набитыми мешками. Построил он нас, и по списку всем раздали форму училища – шинели, валенки, рубашки с блестящими пуговицами, ботинки, нижнее белье. Потом, кто хотел, мог взять по второму разу. Разобрали всё, – не оставлять же немцам! Можно было взять книги. Я взял большую толстую книгу Шолохова «Тихий Дон», в ней все три тома с иллюстрациями.

Когда вышел фильм Сергея Герасимова, я был поражен, как точно подобраны актеры на роли: и Григорий, и Пантелей, и мать, и Петр – все! Как удивительно четко они напомнили мне иллюстрации к той, книге военного времени. Одной из главных книг взрослого детства.

Для музыкального кружка, в котором мы занимались в училище, было много инструментов, и нам велели их тоже все разобрать, чтобы не досталось немцам. Все делалось в спешке. Кто-то взял гармонь, кто-то балалайку, кто-то гитару. Я взял мандолину…

А когда все упаковались, нас построили еще раз и сказали, чтоб мы все помогли рабочим подтянуть станки к балкону и сбросить их сверху, (наш цех был на втором этаже). Я не успел помочь. Мне сказали, на проходной меня ждет отец. Михал Григорьич, взяв меня за руку, повел туда. Оказалось, отец отвез семью и за мной без пропуска пробрался в Москву. Мастер долго говорил с ним в сторонке. Из разговора я понял, что, «ежели что», Михал Григорьич взял бы меня к себе, он живет с женой. Напоследок он сказал отцу:

– Бекар Юсупыч, не теряйте время, уезжайте сразу; будет поздно. Говорят, Павелецкая дорога уже перехвачена…

На другой день к нам присоединился наш дальний родственник или земляк дядя Саша, глуховатый моложавый мужик, и мы втроем выехали с Казанского вокзала.

С Павелецкого вокзала – «Москва – Куйбышев» через Пачелму – прямая дорога. Сейчас она закрыта, где-то немец-сволочь орудует. А с Казанского на Куйбышев (то бишь на Пензу, а нам-то – на Пачелму), – все равно что с Казанского – в Ленинград! Что там впереди?..

Но деваться, видно, было некуда. Для Москвы настали тяжелые дни октября.

Итак, втроем: я, отец и земляк дядя Саша, уже с Казанского вокзала, выехали в направлении Пензы… От Москвы до нашей станции Пачелма чуть более шестисот километров, – мы же ехали уже седьмые сутки. Поезда двигались медленно, часто останавливались. Пассажиры от вагонов, рассыпавшись, бежали к колхозным полям и успевали накопать картошки, наломать досок для костров из заградительных щитов. Их к зиме вдоль железных дорог на многие километры устанавливали – от снежных заносов. Тогда их было множество – по всем дорогам. Сейчас их не ставят.

Разжигали костры, и вымытую в лужах картошку варили в воде, выпрошенной у машиниста поезда. Если поезд стоял долго, картошка успевала свариться. Если нет, – ехали дальше на подножках с горячими кастрюлями и на следующих остановках доваривали. А если ехали долго, картошка успевала остыть, хотя бы чуть. Тогда она уже не доваривалась, ее выбрасывали с великой жалостью и ехали до следующих картофельных полей.

Дядь Саша узнал, что на станции Сасово есть железнодорожная ветка, по которой тоже можно приехать в наш район. Ветка местного значения, она не загружена, и мы быстрее доберемся, кажется, через станцию Зимитчино.

По новой ветке мы действительно ехали довольно быстро. Приехали в Зимитчино поздней ночью. Сошли с поезда. Светила полная луна. Только что выпавший первый снег в лунном свете белел и мерцал вплоть до горизонта.

Отец, глядя на меня, предложил Саше:

– При таком лунном свете, звездном небе да после всего, что пережито за последние дни, грех не прогуляться, Саша! Плюнем-ка на дорогу, берем направление по целине – прямо на наше село. Никуда не сворачиваем, нигде не останавливаемся – ни в какой деревне. Никуда не заходим, сократим эти двадцать восемь километров и до рассвета увидим наше родное Никольское!

– Я – за!.. – весело усмехнулся дядь Саша. А после паузы добавил: – А где и когда мы пропадали? Вперед!..

Он был веселым и добрым мужиком. В вагоне играл на моей мандолине, пел военные песни. Чуть ли не четверть вагона окружала нас, чтобы послушать его рассказы о жизни. Потом, в селе, учил нас, городских, запрягать лошадь, пахать, работать на комбайне. Благодаря ему мы научились управлять трактором, косить траву, рожь, скирдовать солому, сено. Он учил нас, где и как резать лыко, сушить и плести лапти. Гуляя с парнями по селу, любил на радость всем играть на гармони, петь частушки и отплясывал чечетку на своих до смешного кривых ногах. Вслед его иногда без злобы называли «циркулем». Хороший был человек. Он оставил по себе добрую память.