Рустам Мамин - Память сердца

В середине шестидесятых она тяжело заболела. Долго лежала – бледная, измученная. Трудно, тяжело было смотреть на нее. Истерзанное вконец лицо ее не выражало ничего, кроме страдания, обреченности и отчаяния.

Я наконец приехал домой. В Москве был недолго – командировка за командировкой. В комнате матери полумрак, пахнет лекарствами. Тишина. Она спала.

Воспользовавшись моментом, стараясь ее не потревожить, на цыпочках я подобрался поближе к кровати. Почему-то шумело в ушах. Сердце так колотилось, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Какая-то неведомая сила толкала меня. Я собрался погладить волосы мамы, но рука буквально прыгала от волнения… Видимо, мать что-то почувствовала. Веки ее дрогнули, глаза чуть приоткрылись. Она попыталась вглядеться… Вгляделась!

Видели ли вы, как оживает, заливается багряным светом все вокруг, когда из-за горизонта вспыхивают первые лучи солнца? Что-то похожее произошло с матерью! На ее лицо медленно стали возвращаться краски жизни!.. Узнала меня?!

Лицо светлело, озарялось. Оно приняло знакомое – родное выражение! Мама! Мама!.. В глазах, распахнутых мне навстречу, заплескалась радость, а на губах заиграла улыбка – улыбка безграничного счастья. Бледные иссохшие руки потянулись ко мне:

– Сыночек, «балам»! Ребенок мой милый!.. Где ты был так долго? Я ж тебя ждала. Я встаю… Дома есть кто? Сейчас я встану! Ты голодный…

Откуда только взялись у нее силы?! Не знаю!..

Я прирос к полу. Слезы текли из глаз…

Как странно устроен человек! От нежности, сострадания к матери у меня немели руки, кружилась голова, но и каждодневные заботы не отпускали, мысли вихрились и рвались наружу: «Ох, уж эти командировки! Мать больная, сестры на работе. Как же так?.. А мне опять с группой Медынского в Сибирь, в Академгородок. Бессмертный приказывает: “Некому ехать! Можешь все организовать и сразу обратно. Снимать они будут уже без директора, сами”. Кино! Так надо…»

А через месяц мамы не стало…

Горечь утраты. Почему-то она не бывает долгой. Жизненные хлопоты, суета, сиюминутные проблемы – все это, словно русло реки застилает илом, сглаживает, сводит на нет. И несешься по течению! А с годами…

Вспомнишь, – и такая тоска, такая боль, такой жгучий стыд за безответственно утерянные годы, которые природой-то, наверное, предначертано родителям отдавать! Родителям!.. А мы – так безрассудно, так безобразно их упускаем! Э-эх!..

Помню… После занятий, наскоро набросив на себя кепку и залатанное умелыми мамиными руками пальтецо, выходил я из школы, совал руку в карман. А там пирожок или яблоко! А то и конфетка! Мама не просто не забывала о нас, не просто хотела угостить чем-то вкусным, сладким. Она умела подарить радость! Каждому! А в доме всегда было много детей. В 1936 году Из Ленинграда к нам привезли двоих детей Майры, моей старшей сестры; она тогда стала матерью-героиней: у нее уже было семеро и еще родились двойняшки! Чтобы ей было полегче, мать взяла к нам, двоих, не самых маленьких, пока подрастут близнецы…

Война. Муж Майры погиб на фронте – почти сразу, в первый же год. Сестра со всеми девятью ребятишками осталась в Ленинграде. Блокада…

С младшими четырьмя детьми сестра погибла от голода. Только когда наладили «дорогу жизни», появилась возможность вывезти оставшихся пятерых на «большую землю». Через Ладожское озеро они переправлялись в разных грузовиках. Началась бомбежка. В одну из машин попал снаряд. И прямо на глазах у всех грузовик с детьми ушел под лед! А в нем – двое ребятишек Майры…

Все-таки трое оставшихся спаслись; какими-то путями добрались до Пачелмы, объясняя всем, что они из блокадного Ленинграда и им нужно доехать до Татаро-Никольского к деду Макару Осиповичу. Нашлись возчики из села Кашаевки. Зная моего отца и проникшись состраданием к его внукам, они привезли их к нам. Великой радостью для отца и матери было принять внуков! Они стали первыми ласточками, добрыми вестниками из осажденного Ленинграда; после них приехали многие родные и знакомые, пережившие блокаду. Отец, мать, да и мы, с распростертыми объятиями встретили страдальцев. На радостях отец хотел зарезать барашка, которого выменял на вещи в каком-то селе. Мать его укорила: «Как же можно после стольких голодных месяцев, лет – угощать больных детей бараниной!» Послала нас в разные концы села раздобыть сливок и, устроив праздничный ужин, со слезами счастья накормила всех детей «каймаком» – печеными сливками и сладкой кашей из пшеницы.

Восторг, беспредельную радость, какое-то блаженство тех минут я помню и сегодня. Не передать выражения лиц племянников: ведь не расскажешь словами о том, как выглядит спасенный от смерти человек! Как он смотрит на тебя – страдальчески, измученно и одновременно с благодарностью, не веря в то же время в случившееся. А мама!.. Если есть слова и краски, которыми можно передать чувства Мадонны, – то в тот момент я переживал и видел их! Она как будто заново родила, заново одарила их жизнью! Да так, по сути, и было! Она выходила их. Излечила от телесных и душевных ран…

Отец сидел перед печкой. Смотрел на огонь. По его лицу текли слезы. От первого супружества у него осталась теперь одна дочь – Загира с шестилетним сыном Шуриком, жили они вместе с нами. Помогая маме, Загира что-то горячо шептала, мать концом платка вытирала слезы:

– Ты что, отца не знаешь?.. Он даже лекарства на спирту не переносит!..

В сорок первом году, в период эвакуации, я проходил занятия во Всеобуче с призывниками двадцать шестого года рождения в Пачелмском районе. Станция Пачелма была для нас всем: и парком, и зрелищем, и местом встреч, – больше-то и ходить было некуда.

Через Пачелму проходили десятки эшелонов со всей страны. Проезжали на фронт и части, сформированные в Пензе. Перед отправкой на фронт призывники из Пензенской области имели возможность сообщить родным, когда проследуют ту или иную станцию, чтобы передать им носильные гражданские вещи, попрощаться еще раз, – возможно, в последний.

И вот именно в такой день мне случилось быть на станции и видеть все происходящее.

На платформе люди обнимались, плакали. Прощались. Передавали близким все, что им уже не нужно будет на фронте. А родные, наоборот, – совали солдатам шарфы, варежки, черные и белые шерстяные носки своей вязки, продукты, хлеб, какие-то свертки… Почему я об этом пишу? Потому что состояние, которое охватило меня тогда, мне пришлось испытать во второй раз – во время экзаменов во ВГИК.

В 1960 или 1961 году, сейчас уже не помню, собрал я документы для поступления во ВГИК на отделение режиссуры художественного фильма. Несколько лет к тому времени я занимался на постояннодействующих семинарах в ВТО, где преподавали выдающиеся педагоги: профессора Абрам Зиновьевич Окунчиков, Мария Осиповна Кнебель, знаменитые режиссеры Эфрос, Попов, Львов-Анохин. Я чувствовал себя почти готовым к вузу.