Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

9 января

Е. Д. Поленова — Н. В. Поленовой

«Ну, Наташа, уж и „Роза“ же вышла! Представь себе, идет опера при стечении публики более ста человек — вся музыкальная Москва налицо: и Эрдмансдерфер, и Павловская, и прочие, которую оперу сам композитор слушает в первый раз. Так как она до дня спектакля не была еще вся готова, то не только генеральной репетиции не могли дать, но даже ни на одной не прорепетировали ее всю с начала до конца; поэтому она не только была новинкою для публики и для всех участвующих, но и для самого тревожно дирижировавшего сочинителя. Сегодня утром была у Николая Сергеевича Третьякова… Я спрашиваю его о впечатлении… „Очень, — говорит, — многое мило, интересно, симпатично, но вместе с тем писать оперетку в четыре действия и так, чтобы она шла от восьми часов вечера до двух часов ночи (это правда), согласитесь, это несколько жестоко“. Нельзя было не согласиться. Кроме того, шла она не гладко, сбивались, врали — Савва Иванович и Петр Антонович — безголосые, за них страшно, ждешь каждую минуту, что вот-вот и со скандалом все вдруг станет…»

Почему-то биографы Мамонтова оставляют последнее письмо без внимания и пишут об успехе оперы, о единодушном чествовании Саввы Ивановича. Это верно, Прахов славил своего друга стихами, поздравляли радетеля искусств дирижер симфонического оркестра Максимилиан Карлович Эрдмансдерфер, певицы Климентова, Павловская. Восхищаться было чем: изумительно спела партию Бьянки Галенбек, публика приходила в восторг от декораций, от костюмов, но единого спектакля, конечно, получиться не могло, если даже композитор слушал полностью свою оперу впервой, но коли любители допели четырехактную оперу до конца, так и слава им!

Сил и нервов было затрачено исполнителями так много, что Галенбек занемогла. Требовался отдых Савве Ивановичу, хворала Елизавета Григорьевна.

Мамонтовы отправились в Италию, к Поленову.

Письма Натальи Васильевны Елене Дмитриевне тотчас становятся тревожными: «Василий кутит во всю мочь, то есть летает с Саввой… Ты себе представить не можешь, каким тяжелым духом повеяло на меня с приездом Саввы… Первое впечатление, как всегда, обаятельное, но затем, когда хочется чего-то более глубокого, серьезного, тогда уже пас. При этом эта страшная избалованность, эгоизм и (скажу даже) грубость чувств. Как сильно рядом контрастно выделяется нравственная сила Лизы».

Василий Дмитриевич пишет завет Веры, самую великую картину своей жизни «Кто без греха».

Эскизы Савва Иванович, однако, разбирал так «искренно и непустословно», что Наталья Васильевна не могла не порадоваться. «Все это придает Василию нового рвения, — писала она Елене Дмитриевне, — и он со своей стороны вдохновляет Савву на новые сюжеты для оперы».

Тревога Натальи Васильевны понятна. Муж попал в водоворот неистового Саввы и картину свою забыл. Римский кружок художников, где верховодили братья Сведомские, казался болотом, «вязнешь в цинизме, умственном отупении и пьянстве». Суриков хоть и стал ручным, но человек все-таки дикий. Прочитал статью Боборыкина, которому показалось, что в этюде старика Суриков чересчур следует Репину «в выписывании мозолей, багровых пятен и грязного белья» — пришел в неистовство: «Мы думали, что он все у нас перебьет». А теперь еще Савва, которому все надо видеть, везде быть, мчаться, бежать, пировать, шалить совершенно глупо и по-детски.

И планов у него уймища. И везде он хочет поспеть, сделать по-своему. Однажды совсем озадачил Наталью. Спросил неожиданно: прогорит ли его опера или выстоит? Наталья не поняла, о какой опере идет речь. Оказывается, Савва задумал создать свою частную оперу, оперный театр. Наталья охнула, но предсказательницей быть отказалась. «Я — не Сивилла, а легкомысленной быть, как ты, не хочу!»

— Вот видишь! — радовался Савва Иванович. — Легкомысленный! Но не все такого мнения, Наталья. Меня недавно к умнице Витте приглашали. Весь цвет русской промышленности был. Обсуждали вопрос: налагать пошлину на ввозимый в Россию каменный уголь и чугун или подождать? И знаешь, Наталья, я говорил, и меня слушали. А говорить было не просто. В одном стане — немцы, иностранщина, все наши паразиты, а в другом — русские производители. Энергичные люди есть среди русских, легкомысленных. Прения получились в высшей степени деловые, а главное, остроумные. Остроумные, Наталья! Это ты тоже себе отметь. Общее впечатление у меня осталось отрадное: в России есть силы могучие, их надо только вызвать к работе, ко благу Отечества, — и расхохотался. — Что ты рот раскрыла? Ну, говори, быть опере или не быть?!

— Пусть лучше будет.

— Золотые твои слова! Дай ручку поцеловать!

И тут уже начиналось скоморошество, как в оперетке.

Шумановский «Манфред», который Савва Иванович поставил в марте, в годовщину смерти Николая Рубинштейна, — стал Рубиконом. Успех подвигает на дерзания.

Но пришла пора ехать в Абрамцево, и все пошло по накатанной дороге.

В «летописи» Саввы Ивановича читаем: «Еще ни разу за нашу 15-летнюю жизнь в Абрамцеве не было такого лета. Весна была холодная и мокрая, весь май, июнь, июль шли непрерывно дожди, реки то и дело превращались в бурные потоки… На ржаном поле плешины от вымочки, пшеница совершенно пропала. Овес насилу отсеяли в начале июня. Травы от дождей отличные, но уборка самая обидная… В начале лета приехал Антокольский, погостил две недели и уехал на кумыс… Васнецов все лето прожил в своем Яшкином доме и писал „Каменный век“ для Исторического музея… В начале июня приехал Валентин Серов и до сегодня пребывает, обольщая всех разнообразными талантами.

В конце июля завел разговор об каком-нибудь представлении и по обыкновению состряпал наскоро 2-х актную пьеску „Черный тюрбан“, а Кротков смаху сочинил несколько номеров музыки. Спиро разыграл хана Намыка, Антон Серов в роли Моллы обольстительно плясал, как танцовщица. Малинин играл роль 1-го любовника и красиво пел свои арии. Все дети играли феррашей с деревянными мечами и пели хоры и маршировали. И. С. Остроухов поразил всех своей впечатлительной фигурой и бессловесной ролью палача. Публики было не особенно много (август), но хохоту и удовольствия было много, В. М. Васнецов сочинил и нарисовал очень талантливо афишу. Декорации были написаны Серовым и Остроуховым. Дрюшка был так же очень хорош в роли смотрителя гарема Али Гуссейна».

О Частной опере ни в строках, ни между строк помину нет.

Лето ужасное, но для крестьян.

У Мамонтовых весело. У Мамонтовых домашний театр. Одна Елизавета Григорьевна не вполне довольна. «У нас идет такая суета, страх, — сообщает она Наташе Поленовой о постановке „Черного тюрбана“. — Репетиции каждый вечер, пишут декорации, рисуют афиши, шьют костюмы… Одним словом, шум и суета с десяти утра до двух ночи. Я хотя подчас всем этим и очень утомляюсь, но отсутствие вечного чужестранного элемента меня сильно радует. Жаль только, что детям приходится работать над такою глупой вещью. Дрюша так хорош, что хотелось бы его силы приложить к чему-нибудь более серьезному. Беда моя, что я не могу просто относиться и веселиться со всеми заодно… И здесь опять несу роль полиции и цензуры. Савва так увлекается, что совсем теряет меру и заставляет детей говорить и петь совсем неподобающие вещи, а меня это возмущает, и я воюю. Многое кое-что за эти дни отвоевала…»