Рут Вернер - Соня рапортует

Когда в 1959 году английские и американские участники войны в Испании впервые приехали в ГДР, я узнала от них о его отчаянном бесстрашии. Это его качество побудило в Испании некоего американского психолога пригласить Лена на «профессиональную беседу»; случай так заинтересовал его потому, что до сих пор он еще не встречал человека, свободного от чувства физического страха. Однако из-за той же безграничной способности идти на риск повседневность не удовлетворяла Лена. Было бы, впрочем, ошибкой считать его авантюристом. На протяжении двадцати лет он самоотверженно и добросовестно выполнял в ГДР важную работу, приковывавшую его к письменному столу.

Еще в Испании Лен был членом коммунистической партии этой страны, а тотчас по возвращении вступил в ряды английской компартии. Теперь ему было очень тяжело уничтожить свой членский билет и без всяких объяснений выйти из партии.

Он уехал во Франкфурт-на-Майне. Там он поселился в доме вдовы тайного советника на положении «постояльце, принятого в семью». Сын вдовы был агентом по продаже во Франкфурте пианино фирмы «Блютнер» и вместе со своей молодой женой жил у матери.

Лен придумал себе следующую легенду: его отец погиб на войне. Дядя и крестный, состоятельный человек, высоко ценит немцев и захотел, чтобы племянник осмотрелся в этой стране, изучил язык.

Семейство радушно приняло молодого англичанина; его водили в театры и на выставки, старались научить его немецкому языку.

Последним из группы прибыл в конце апреля 1939 года Герман. Я ждала его раньше, но химический опыт, проводившийся кем-то в школе, где он проходил подготовку, неожиданно закончился взрывом, и осколки оконного стекла здорово поранили Герману лицо. На подбородке был глубокой порез, но он мог считать, что ему еще повезло, ибо все могло окончиться гораздо хуже.

Кроваво-красный шрам на лице — неподходящее украшение для подпольщика. Поэтому ему пришлось подождать, пока рана как следует затянется. Герман посещал школу вместе с пятью немцами. Всех их послали с заданиями за границу, но, по словам Германа, только он один добрался до места. Трудно приходилось нашим нелегалам в напряженной атмосфере предвоенных месяцев. К моменту приезда Германа Австрия и Чехословакия уже были оккупированы Гитлером.

Герман осел в городе Фрибуре на западе Швейцарии. В первые месяцы он должен был вести себя тихо, подыскать подходящую квартиру и собрать передатчик. Его судьба схожа с судьбой других немецких коммунистов. С юности активный член партии, он был арестован нацистами, а позже сражался в Испании. В нем я была абсолютно уверена, меньшую уверенность внушал мне его финляндский паспорт: Герман не знал ни одного финского слова.

Наш идиллический домик, «молодая мать с двумя маленькими детьми»; «старая няня, в свое время вырастившая и мать»; создавали видимость чего-то респектабельного и чинно-буржуазного.

Спустя три месяца после приезда, на рождество 1938 года, я пригласила к себе двух моих сестер с их мужьями-англичанами. Отец тоже приехал в Ко. Не говоря уже о том, что мне было очень приятно принимать их всех у себя, эти визиты также способствовали моей легализации.

Швейцарские власти выдали мне разрешение на пребывание в стране до 30 сентября 1939 года. Рольф наметил свой отъезд на начало того же года. Он осмотрелся во Франции и обнаружил в Марселе радиошколу, в которой хотел позаниматься перед тем, как уехать в Китай. Ему предстояло выступать в роли эмигранта, вынужденного приобрести вторую профессию. Это не должно было бросаться в глаза: чем только не приходилось в те времена заниматься эмигрантам, чтобы не умереть с голоду! Проучившись сколько надо, он вновь исчез бы.

Жизнь в одиночестве на самых дальних задворках Ко лишала меня возможностей развлекаться или общаться о людьми. Я читала даже больше обычного и старалась совершенствовать знание языка. Вскоре я бегло говорила по-французски; английским я владела в совершенстве, а когда говорила по-русски, польски или китайски, меня, во всяком случае, можно было понять. Сейчас я почти все перезабыла, за исключением английского.

Еще до отъезда Рольфа мы свели знакомство с одной немецкой супружеской парой. Не могу припомнить, чтобы у меня еще когда-нибудь были такие хорошие друзья из буржуазного круга, как Мириам и Вернер. Они жили в Швейцарии на положении эмигрантов, дожидаясь визы в Южную Америку. По возрасту они были моими ровесниками и имели двоих детей. Вернер был добродушный человек, чуточку рохля; его живая и очаровательная жена во многом расширила кругозор этого коммерсанта. Мы с ними были неразлучны.

Во время двух или трех визитов моего отца в Швейцарию Мириам обворожила и его. Я писала в Лондон:

«Мириам очень обрадовалась папиному посланию. Хотя меня вполне удовлетворяет положение его дочери, должна, однако, констатировать, что его письма моим подругам гораздо занятнее писем ко мне». Вернер и Мириам жили в Монтрё. Мы часто виделись, а нередко проводили вместе целый день. Конечно, они абсолютно ничего не знали о моей работе как разведчицы. Я, как и они, жила на «свое все уменьшающееся состояние». Впрочем, в наших частых беседах я давала понять, что придерживаюсь весьма левых взглядов. Мириам политически была радикальнее своего супруга.

Уже не помню как, быть может через своих родных, я познакомилась также с Ирэн Форбс-Моссе. В возрасте далеко за семьдесят, она, со своей стройной фигурой, синими глазами и белоснежными волосами, была исполнена достоинства и в то же время прелести и грации. Она была родственницей Беттины фон Арним, почитательницы и современницы Гёте. В числе ее родственников и близких друзей был также скончавшийся в 1931 году известный экономист Луи Брентано. В Швейцарии она занимала дом в Шебре, где все было устроено с отменным вкусом.

Образованная, стоящая выше пустой болтовни и сплетен, с разнообразными интересами и прогрессивно-либеральная в своих политических воззрениях, она напоминала Беттину фон Арним. Для Ирэн Форбс-Моссе я в свой тридцать один год была еще совсем молодой женщиной. Вероятно, она мало общалась с молодежью; во всяком случае, меня, а позднее и Лена она всегда принимала очень охотно, трогательно радовалась нашим визитам и баловала нас так, словно приходилась нам бабушкой. Когда я однажды сказала ей об этом, у нее на глазах выступили слезы и она ответила: «Вы оба для меня действительно вроде внуков».

Я упоминаю о сердечных отношениях с семьей Мириам и с Ирэн Форбс-Моссе, потому что они вошли в мою жизнь в Швейцарии и еще по одной причине. Я действительно старалась заводить и поддерживать знакомства в буржуазном обществе, но мои отношения с людьми, о которых я рассказываю сейчас, диктовались не этим холодным расчетом. Мы относились друг к другу с уважением, и позже, когда я нуждалась в помощи, они помогли мне. Это же можно сказать о моих отношениях с женой крестьянина Франсуа. Она много и тяжко трудилась, живя в несчастливом браке с человеком, который ее не стоил. Мы с ней ценили друг друга, и у нее, когда это понадобилось, я тоже нашла поддержку.