Хескет Пирсон - Бернард Шоу

Джи-Би-Эс с отцом сняли в Дублине квартиру на Харкорт-стрит, 61.

Отцовское предприятие прогорало, попытки поправить дела кончились неудачей. Жили бедно, и, когда Шоу пошел четырнадцатый год, у отца явилось намерение приобщить его к источникам дохода. Нашелся друг семьи, который устроил рекомендацию в фирму «Скотт, Спейн и Руни. Продажа мануфактуры». Парнишка предпочел бы переговорить со Спейном: это имя звучало романтичнее остальных, но поставили его пред очи Скотта. Тот окинул мальчика беглым взглядом и, пожалуй, взял бы, не заявись вдруг Руни, годившийся Скотту в отцы. Руни испытал Шоу несколькими вопросами и решил, что для работы тот еще очень молод. Шоу навсегда остался благодарен этому Руни.

Родные, однако, не разделяли теплых чувств Руни к молодежи, и через год-другой — спасибо дяде за хлопоты — мальчишку удалось пристроить в контору земельного агентства, заведение первоклассное и донельзя претенциозное. Юноше положили 18 шиллингов в месяц.

Так началось то, что он потом назовет «грехом против природы: попытка честно заработать кусок хлеба». Для тех, кто стремился стать земельным агентом (а это было выгодным занятием в тогдашней Ирландии), контора была счастливым началом. Но все это было ни к чему, когда мечталось о будущем злодея-баритона, и стоило начальству отойти, как Шоу принимался обучать молодых джентльменов оперным отрывкам — для них бескорыстное бесплатное учение было в новинку.

Однажды, когда один из его учеников представлял убедительные доказательства того, что учение пошло ему на пользу, в комнату вошел глава фирмы Униак Тауншед. Все младшие чиновники тотчас зарылись в книги, но певец был со своей песней уже так далеко от всего, что и не заметил внезапного невнимания слушателей. Тауншеда едва не хватил удар. Он проворно убрался в свой кабинет и некоторое время не мог отдышаться. Придя в себя, он так и не решился учинить разбирательство: может быть, подумал, что все это ему приснилось.

Но и в предметах не столь изящных Шоу тоже доставлял порядочно хлопот. Прослышав о его атеистических заявлениях, Тауншед запретил молодцу обсуждать религиозные вопросы в рабочее время. Конечно, грех сердиться на Тауншеда: земельное агентство это земельное агентство, а не дискуссионный клуб. Однако бесхитростная общительность Шоу была больно уязвлена. Он замыкается в себе. Потом «раскроется» — и уже будет вещать coram populo [11] В присутствии народа, для народа (латин.). .

Непосредственным поводом для его первого печатного выступления был наезд в Дублин евангелической фирмы обновителей Муди и Сэнки. Первый проповедовал и гнал людей к господу страхами ада, второй пел и залучал в господни сети голубиным воркованием. Шоу побывал на этом зрелище, но пронять его уже нельзя было ни кнутом, ни пряником, и в заметке, помещенной в «Общественном мнении» от 3 апреля 1875 года он относил успех представления не за счет попытки обновления религии, а за счет рекламы, любопытства, новизны и лихорадочного возбуждения зрителей. Такое обновление, не без иронии предостерегал Шоу, «грозит превратить верующих в высшей степени предосудительных членов общества».

Разумеется, это был не первый литературный опыт Шоу. Ему не было и десяти лет, когда он написал рассказ о том, как в долине Даунса человек с ружьем напал на другого — безоружного, надо полагать. Несколько раз он отсылал в журналы груды рукописей — истории вымышленные и не вымышленные. Работая в конторе, вел переписку в высоком и романтическом стиле со своим старинным приятелем Эдуардом Макналти. Теперь, благодаря Муди и Сэнки, он впервые предстал перед широкой публикой.

Он уже знал за собою этот талант: находить самовыражение в слове; поэтому появление заметки в печати восторгом его не наполнило: чего же особенного? Все равно, что стакан воды выпить… По-прежнему им страстно владела музыка. Но вскоре появилась и другая страсть — Шелли.

Уезжая в Лондон, мать распродала обстановку, но семейное пианино оставила. «Я оказался в доме без музыки, пришлось позаботиться о ней самому». И он принялся самоучкой осваивать игру на фортепиано, начав не с упражнений для пяти пальцев, а с увертюры к «Дон Жуану», «рассудив, что лучше начать с известного и по слуху угадывать, правильные ли взяты клавиши. В нашей квартире было полно оперных партитур, ораторий, и хотя я не достиг решительно никакого совершенства в пианизме (и сейчас вряд ли, не сбившись, сыграю гамму до конца), я таки добился, чего хотел, — стал разбирать вокальные партитуры и копаться в их содержании, как бы вновь присутствуя на репетициях матери и ее коллег… Я накупил еще партитур, в том числе «Лоэнгрина». Вагнер стал для меня откровением. Покупал аранжировки бетховенских симфоний, узнал, что музыка — это не одни только оперы и оратории… Мучительное, напрасное раскаяние терзает меня, когда я вспоминаю те дни: чего только ни натерпелись за время моего самообразования наши нервные соседи!.. Грохот, свист, рев… А ни на что другое я просто не был способен».

Доставляя страдания обитателям Харкорт-стрит, звуки, несшиеся из дома № 61, скрашивали жалкое существование младшего клерка земельного агентства. Самой неприятной служебной обязанностью Шоу было взимание с обедневших арендаторов еженедельной платы — веселее было бы своей волей сесть в тюрьму Маунтджой.

Он потихоньку карабкался по служебной лестнице, и это казалось ему лишним подтверждением своего родства с обезьяной:

«Мне уже платили тридцать шиллингов в месяц, когда вдруг удрал кассир, самый деловой и самый ответственный у нас служащий. Мы в своем роде были маленькими банкирами: клиенты выписывали на нас векселя и тому подобное — словом, без кассира мы как без рук. Поставили на его место старика, тот зароптал, дело незнакомое. Вроде и неплохой работник, а тут даже баланса не мог подвести. День-другой с ним помучились, и решили на время посадить за кассу какого-нибудь конторского мальчонку, пока не явится по объявлению кассир приличествующего возраста и опыта. И посадили меня. Сразу все пошло прежним плавным ходом. Я никогда не считал своих денег (было бы что считать!), но с чужими деньгами вдруг проявил образцовую аккуратность. Чересчур наклонный и размашистый мой почерк не подходил для кассовой книги, и я перенял разборчивую руку своего предшественника. Я разлетелся еще более достойным образом согласоваться с занимаемым важным положением: купил фрак, и был за то осмеян учениками. Жалованье мне подняли до 45 фунтов в год. В семнадцать лет я не мечтал о большем, да и начальству выгода: взрослый служащий обошелся бы дороже. Словом, я без усилий делал успехи и к ужасу своему убеждался, что бизнес не спешит вышвырнуть меня как пустышку-самозванца, а, напротив, опутывает по рукам и ногам и отпускать не думает».