Хескет Пирсон - Бернард Шоу

Что можно сказать о его романах? «Можно по-разному не любить Шоу, — замечал Оскар Уайльд. — Можно не любить его пьесы, или любить его романы». Когда много лет спустя уже известным драматургом Шоу перечитал свою прозу, он признался: «Читать можно — и в этом весь ужас». После этого он свои романы возненавидел.

Написаны они в традиционной манере, за которую в Ирландии цепко держатся еще и в наши дни. Сейчас этот стиль кажется до смешного ходульным и взвинченным. В романах Шоу не чувствуется присутствия его недюжинных сил, но специфический юмор Шоу нет-нет да проскочит. Вот, к примеру, слоняется под сводами Вестминстерского аббатства молодой герой его первого романа «Незрелость» Смит, в образе которого нетрудно узнать самого автора. Возбужденное состояние Смита передается таким образом: «Тихая поступь, горящий взор и сосредоточенное спокойствие подскажут проницательному наблюдателю, что перед ним законченный атеист».

Действительно, в то время Шоу заболел воинствующим атеизмом. Однажды на холостяцкой вечеринке в Кенсингтоне он услышал, что некто, глумившийся над миссией Муди и Сэнки, был казнен праведным божьим гневом и домой доставлен на ставне. Завязался спор. Один из спорщиков, настроенный весьма евангелически, заявил, что Чарльз Брэдлоу, самый грозный атеист среди сторонников светской школы, публично-де вынул часы и призвал Всемогущего поразить его насмерть. Брэдлоу дал Всемогущему пять минут — пусть докажет свое существование и несогласие с атеизмом. Тут же один из гостей принялся заверять, что Брэдлоу не делал ничего подобного и публично, мол, опровергал эти бредни. Шоу взорвался: такой поступок в характере Брэдлоу, а был он в действительности или не был — это не важно: «Я добавил, что упущение никогда не поздно поправить — ведь я же разделяю мнение Брэдлоу: ужасно глупо верить, что в естественный порядок вещей может капризно вмешиваться вспыльчивое и обидчивое сверхъестественное божество. А посему… — и здесь я вынул часы. Это возымело мгновенное действие. Никто не стал дожидаться результатов опыта — ни скептики, ни святоши. Напрасно призывал я благочестивых положиться на зоркий глаз божественного метателя молний, на его справедливую длань, отделяющую виновного от невиновного. Напрасно призывал я скептиков согласиться с логическими выводами их мировоззрения: когда дело пахнет молнией — скептиков не бывает. Страшась стремительного распыления гостей, если я возглашу нечестивый вызов, и перспективы остаться наедине с неверным, осужденным к смерти в течение пяти минут, наш хозяин вмешался и запретил эксперимент, умоляя всех переменить тему разговора. Я, конечно, уступил, не преминув заметить, что, хотя страшные слова не были произнесены, они отчетливо стояли в моем сознании, и, стало быть, сомнительно, чтобы, заткнув мне рот, собравшиеся отвели кару небесную. Но выяснилось, что все уже считали происшествие благополучно исчерпанным: мысли мои не имеют значения, коль скоро вслух ничего не было высказано. И только главарь евангелической группировки казался озабоченным, пока не истекли пять минут».

Один заботливый приятель загорелся желанием спасти Шоу от геенны огненной и упросил отца Аддиса из бромптонского оратория [14] Ораторий (от латин. orare — молиться) — молельня; монастырская постройка, предназначенная для собрания монахов и церковной службы. обратить его в католичество. Шоу был не прочь поспорить, да еще интересно было попытать, что за птица этот отец Аддис, и посему он немедля отправился в молельню.

«— Мир существует, — заявил святой отец, — и, значит, кто-то его создал.

— Если ваш «кто-то» существует, его в свою очередь создал кто-то раньше, — заявил я.

— Если это ваш аргумент — пожалуйста, — отвечал натер. — Считайте, что у бога есть творец. Считайте также, что у творца бога есть свой творец. Выстраивайте творцов в сколько угодно длинную очередь, сделайте милость. Только ведь воображать легион творцов и немыслимо и нелепо: поверить в первого ничуть не труднее, чем в стоящего под номером пятьдесят тысяч или пятьдесят миллионов. Так отчего же не остановиться на первом? Ведь сколько ни пытайтесь заглянуть ему за спину, ваша логическая неувязка не распутается.

— Следуя вашему рассуждению, — парировал я, — мне нетрудно поверить, что точно так же, как мир возник сам по себе, его создатель сотворил себя самого; правда, в первое поверить легче: мир существует реально и на наших глазах воссоздает себя; в этом плане творец остается гипотезой.

Конечно, ничего путного из нашего спора не могло получиться. Он поднялся, заявив, что все это похоже на работу с пилой: он тянет к себе, а я обратно, только пилим мы по пустому месту. Мы больше не заговаривали о боге, но, проходя через трапезную, он на минуту вернулся к разговору, признавшись, что сошел бы с ума, потеряй он веру. Его искренность меня тронула, но я чувствовал себя великолепно — так и объявил ему, гордясь своим здоровым и молодым хамством».

Вот вам и герой «Незрелости» — загляните в конец романа: «Возвращаясь опять через мост, Смит задержал шаг и задумался о своей незрелости, любуясь недвижными квадратами белого лунного света и лежавшими впереди тенями. Потом он отрицательно дернул головой и направился к дому».

Написанная в 1879 году, «Незрелость» была отвергнута всеми лондонскими издателями поочередно. Рецензент издательства «Чапмен и Холл» Джордж Мередит откликнулся лаконичным «нет». Рецензенту Макмиллана Джону Морли книга подала мысль привлечь Шоу к сотрудничеству в своей «Полл-Молл Газетт». Шоу явился, и Морли спросил, чем бы он мог заняться. Шоу считал, что он может писать об искусстве.

— Вздор, — презрительно воскликнул Морли, — нынче все могут писать об искусстве!

— Вы полагаете? — сухо обрезал Шоу, и Морли понял, что сотрудник ему попался из строптивых.

Опус второй — «Неразумные связи». Как и первый роман, «Неразумные связи» содержат несколько хороших мест — скажем, такое: «С самого начала я ждала повода возненавидеть его». И этот роман обошел всех издателей, никого не заинтересовав. «Научить меня было некому, а я был молод и зелен, чтобы догадаться: дело вовсе не в литературных просчетах, а в той враждебности, которую возбуждал мой вызов респектабельному викторианству. Впереди не брезжило никакой надежды, и все же я продолжал сочинять…»

Служба в конторах обернулась к добру — ему не стоило большого труда держать поставленное себе правило: ежедневно исписывать пять четвертушек бумаги. И никаких скидок на погожий день или нерабочее настроение!

«Во мне засели мальчишка и клерк, и, если на пятой странице предложение обрывалось, дописывал я его только на следующий день. Или, положим, я разбазаривал день. Тогда на завтра — двойное задание, чтобы наверстать упущенное».