Хескет Пирсон - Бернард Шоу

Целых четыре года он пробыл образцовым кассиром, люто ненавидя свою работу, «как ненавидит свое безвыходное положение мыслящий здраво человек». Ему еще не было двадцати, а жалованье его было уже 84 фунта. Начальство держалось высокого мнения о честности и прилежании Шоу и не догадывалось, какого червя он откармливал в своем сердце.

Поначалу деловая карьера была ему не по душе оттого, что нагоняла скуку, — он любил музыку, живопись, литературу. Потом случилось нечто странное: «Я сроду не думал, что мне суждено будет стать, что называется, великим человеком. Я был до крайности неуверен в себе, со смехотворной доверчивостью склоняясь перед авторитетом и знаниями любого, кто на этом настаивал. Но однажды в конторе произошел удивительный случай. Наш ученик Смит, парень постарше и пошустрее меня, заявил, что всякий юнец метит в великие люди. Мысль не ахти какая умная, и скромный мальчик пропустил бы ее мимо ушей. Меня же точно обухом кто ударил: я как-то вдруг понял, почему никогда не задавался вопросом, быть мне великим человеком или нет, — оказалось, что я попросту не тревожился на свой счет. Однако этот случай не разбередил моей души, я остался таким же застенчивым, ибо очень мало знал и умел. Но зато выветрилось мое наивное и необдуманное стремление посвятить себя такому делу, где удача достается немногим, покорно и радостно взвалив на себя бремя каждодневных обязанностей». Решение покинуть Дублин возникло само собой: «Останься я в Дублине, я бы ничего не добился в жизни — в Ирландии ведь небогатые возможности. Мне нужен был Лондон, как моему папе — хлебная биржа. В Лондоне литераторам приволье: тут и английский язык и та артистическая культура, которую несет в себе английский язык (а я предполагал царствовать именно в нем). Гэльской лиги тогда еще не было в помине, как не было и оснований думать, что в Ирландии уже зреют ростки самостоятельной культуры. Если ирландец понимал, что дело его жизни требует хорошей культурной среды, он мог обрести ее только в настоящей столице, в атмосфере культуры интернациональной. Он понимал, что его первая забота — выбраться вон из Ирландии. Вот и я пришел к такому убеждению».

Помимо практических соображений в пользу отъезда Шоу, честно говоря, просто невзлюбил Дублин: «Особенность Дублина, по-моему, составляет легкомысленное и пустое стремление все закидать шапками. Благородство и достоинство мешаются здесь в одну кучу с низменным и смехотворным… Меня вовсе не привлекают неудачи, бедность, мрак неизвестности и непременные в этом случае остракизм и презрение. А Дублин только это обещал моему преступному и неосознанному честолюбию».

Дублинцы не были симпатичны ему ни в массе своей, ни каждый в отдельности.

— Как всякий ирландец, я не люблю ирландцев, — признался он однажды.

— Принципиально? — спросил я.

— Нет, сердцем, — быстро ответил Шоу и добавил, что прекрасно понимает Уильяма Морриса: тот признавал за ирландцами только положительные качества, а все же не любил их; шотландцев же обожал, хотя и видел в них одни пороки. На родину Шоу не показывался потом без малого тридцать лет; он и не скрывал своего желания держаться от нее подальше. «Чего стоил в моих глазах край отцов, — писал Шоу в 1896 году, — я, как истый ирландец, доказал тем, что по возможности скорее разделался с родиной; не стану кривить душой — мне не хочется оседать там заново, покуда с равным успехом я могу еще заполучить бесценные прелести Святой Елены, не говоря уже о Лондоне».

Сборы были недолгими. В марте 1876 года он за месяц предупредил начальство об уходе. Те решили, что он недоволен жалованьем и клятвенно обещали улучшить его положение: «Я страшно боялся, что они это сделают и лишат мой разрыв с ними оправдания. Я поблагодарил их, добавив, что так или иначе решил уехать. Возьмись я толковать им свое решение, ей-богу, не нашел бы убедительных слов. Все это их несколько уязвило, и моему дядюшке они объявили, что, несмотря на все их усилия, я просто уперся на своем. Так и было». Заботясь о будущей службе сына, отец вытребовал из конторы свидетельство о его подготовленности к работе кассиром и все не мог понять, почему этот благоразумный поступок вызвал такую бурю гнева у Джи-Би-Эс.

Прошло несколько сладостных дней, не разбитых хождениями в контору, Шоу собрал саквояж и отбыл на пароходике в Англию без сожалений и сентиментальных прощаний.

Была ранняя весна, когда однажды утром Джи-Би-Эс сошел с поезда в Юстоне и носильщик приветствовал его на странном наречии: «Ensm’faw weel?» [12] Носильщик спрашивает у Шоу на простонародном диалекте кокни, какой он желает взять экипаж: хэнсом-кеб или просто карету?

Не напрасным оказалось чтение Диккенса: Шоу мысленно восстановил недостающие звуки и выбрал карету. Кеб выглядит странно: как в него влезают? И как вылезти обратно?

Минуло шесть лет со дня смерти Диккенса, но в глазах Шоу Лондон оставался творением писателя: улицы, которыми он пробирался, казались ожившими диккенсовскими страницами.

Лондон не ударил в грязь лицом, и молодой ирландец переживал душевный подъем, обозревая город, намеченный им к завоеванию. Он еще не ведал, с чего начать кампанию, — не было ни программы, ни плана, он не представлял себе тактики, не знал даже определенной цели: «Обычное значение слова «честолюбивый» всего меньше подходит ко мне. Должен лишний раз признаться, что для подножек и драк я не гожусь; не прельщают меня и лавры победителя. Меня выручило земное притяжение, усидчивость и трудолюбие стали моей второй натурой; я работал запоем (папенька страдал им буквально), а лень и душевная мягкость не допускали выгадывать счастливый момент или хватать денежный куш — настоящий-то честолюбец таких вещей не прозевает».

На зависть усердному бобру он без видимой надежды кропает романы — пять объемистых сочинений. Окончание каждого из них приносит ему лишь горечь и стыд. Он сидит за ними, как ученик за уроками. Что-то надо было делать, и он писал, потому что ничего другого делать не умел.

Но те страшные и безденежные годы ученичества отблагодарили его великолепным профессионализмом. Впредь он не будет знать трудностей, берясь за перо. И найдет поразительное утешение, которое позже выскажет его Цезарь: «Тот, кто никогда не знал надежды, не может отчаиваться» [13] «Цезарь и Клеопатра». Перевод М. Богословской и С. Боброва. .

Мать и сестру он разыскал в тупике неподалеку от Бромптонроуд; тупичок звался Виктория-Гроув, и имел он самый деревенский вид: кругом сады и огороды. Родные занимали половину дома под номером тринадцать. Мать зарабатывала преподаванием, сестра пела. «Отец остался в Дублине и каждую неделю отрывал нам от своих скудных средств фунт стерлингов. Но мы перебивались: залезали в долги или выкручивались сами, пощипывая 4000 фунтов материнского наследства, — ее опекунские полномочия возрастали по мере вхождения троих детей в возраст».