Иосиф Прут - Неподдающиеся

— Да это не ругань! Актеры великолепно понимают, что я не хочу их обидеть. Это тебе мои слова кажутся бранными, потому что ты — человек, не связанный с театром органически, целиком.

Повторяю: я — не искусствовед и не собирался в своих отрывочных заметках разбирать творчество человека, яркой звездой сиявшего на небосклоне нашего театра. Ярким было не только его творчество, его спектакли. Он сам был яркой личностью — и в быту, и в общении с теми, кто его окружал, с друзьями, актерами, соратниками.

Я горжусь тем, что был его другом, любил его как брата, получая взамен ту же чистую дружбу и братскую любовь. За всю нашу жизнь мы ни разу не поссорились, хотя иногда и ругались до хрипоты. Но брань, которой мы порой осыпали друг друга, если ее перевести на нормальный язык, была лишь текстовым выражением нормального творческого спора, где каждый по возможности четко пытался доказать свою правоту.

Меня привлекали в нем удивительная способность самовыражения, словесная и действенная, и этакая священная одержимость, сочетавшаяся с детской наивностью и безграничным доверием к людям.

Он жил всегда в особом, только одним им изученном и только одному ему видимом мире, накапливая духовные богатства, которыми щедро делился со своими соратниками, не тая от них своих раздумий, догадок, сомнений.

Мы виделись часто, и каждая наша встреча была радостью, надеюсь, для обоих. Мы торопились многое рассказать друг другу. Делились своими замыслами, горестями и удачами, шутили. Вот два примера.

Охлопков поставил «Лодочницу» Погодина. На сцене примадонна гребла по настоящей воде. Когда после спектакля я зашел к Охлопкову, он спросил:

— Что ты напишешь об этой работе, великий критик мой?

— Не знаю еще точно, — ответил я, — но название уже придумал!

— Какое же?

— «Уходя, спустите воду!»

Когда Николая назначили заместителем Фурцевой по кино, я пришел к нему в новый кабинет и спросил:

— Тебя не пугает должность заместителя министра?

— Чудак! — ответил Охлопков. — Я же царей играл!

Обо мне он был действительно высокого мнения. Каждый сценарий должен был обсуждаться на специальной коллегии Министерства. Не помню уж, какой опус я ему принес, но по сей день в моем архиве сохранилась записка с его подписью, она гласила, что эту работу и все последующие у Прута — принимать без обсуждения на Коллегии…

Данный опус, то бишь — «мемуары» — я назвал «О многих других и кое-что о себе».

Это дает мне право, не соблюдая хронологии, писать о тех неординарных людях, с которыми меня сталкивала жизнь. Среди них, несомненно, заслуживает внимания потомков Исаак Эммануилович Бабель. О нем, как писателе, создана солидная литература. Я же хочу ограничиться тем, что поведаю о Бабеле — моем собеседнике, спутнике по будням, рассказчике, о Человеке в самом высоком понимании этого слова. И наконец, о роли, которую он сыграл в моей судьбе.

Бабель прожил менее полувека — всего сорок семь лет: из них почти половину этого недолгого срока — на моих глазах.

Многое — достойное внимания — позабыто: остались лишь отдельные фрагменты не записанных жизненных эпизодов. Прежде чем остановиться на одном из них, хочу дать общую характеристику моего покойного друга, выделить главные, с моей точки зрения, черты его мироощущения и миропонимания.

Бабеля я знал веселым и добрым, предельно целомудренным, абсолютно бескомпромиссным, честным — и в повседневной жизни, и в творчестве. Он был ярым противником примиренчества в любой области, люто ненавидел «все хорошо, что хорошо кончается». Писал только о том, что знал и видел лично.

Мы — все, кто был с ним близко знаком, — любили его за удивительную терпимость, за повышенный интерес к личности.

В своих повестях и рассказах он поражал нас — его читателей и почитателей — сжатостью изложения и одновременно с этим насыщенностью содержания.

Абсолютно восторженным было отношение Бабеля к революции. Он воспринял ее как великое дыхание, очищающий шквал, освободивший народы России. При этом писатель смотрел на происходящее в первые годы становления молодой Советской республики глазами романтика-максималиста: это и формировало его мировоззрение. Пытливый исследователь, взволнованный случайным происшествием, он нередко отождествлял его со значительным событием.

Начал Бабель писать — по тем временам — рано, в двадцать один год: тогда таков был возраст совершеннолетия. Журнал Максима Горького «Летопись» предоставил свои страницы первым рассказам темпераментного южанина. Сразу добавляю: темпераментным Исаак Эммануилович был всю жизнь только в творчестве, а среди нас, в общении с нами, — спокойным, деликатным, мудрым и рассудительным.

То, что Бабель говорил, — даже сидя в кафе, — оказывалось для собеседника неожиданным. Как-то он повернулся ко мне и вполголоса изрек:

— Надо что-то сделать значительное. Я не толкаю вас на попытку достичь на лыжах Северного полюса или захватить императорский престол. Но общение с писательской элитой — обязывает… Рискинд — моложе вас, и тот взялся — правда, сначала за ум, а затем — за перо. И вот он уже автор рассказов. Их читает Пашенная. Пора и вам тронуться — не умом, а — с места!

— Каламбур! — воскликнул сидящий за столом Юрий Олеша. — Дарите мне его, мэтр?!

— Меняю! Подбросьте и вы, Юра, мне что-нибудь. И пожалуйста, не сразу! Я могу подождать. Знаю: за вами не пропадет! А вы, Оня, пишите! Вспомните недавнее прошлое: сколько было свидетелей тех грандиозных событий, столько будет и различных откликов на прошедшее перед нашими глазами.

— Но-о я же… вообще… пишу! — робко попробовал я возразить.

Бабель, как всегда, был категоричен:

— Вы сочиняете для «Электробиографа». А что такое современное кино? Движущиеся картинки! Несколько строчек надписей и куцая сценарная запись не могут заменить собой новеллу. Кинематограф — новое искусство. Бесспорно, очень важное, но еще далеко не совершенное. Один-два шедевра на тонны свернувшейся в змеиный клубок отснятой пленки. А я говорю о литературе! Возможно, что с появлением звука кино и приблизится к сердцу человека. И либреттист станет нашим достойным собратом. Возможно. А пока… В общем, пишите!

— Мне трудно дается проза. Художественная. Подробности описания природы, событий…

— Тогда пишите для театра. У меня впечатление, что вы владеете диалогом, — смилостивился Бабель. — Попробуйте, наконец! И потом: ведь не боги горшки обжигают?!

— Вы могли бы найти более тонкий аргумент! — Олеша никогда не лишал себя возможности «зацепить» Бабеля.

В их разговоры я не позволял себе вмешиваться: Олеша и Бабель были королями литературных парадоксов.