Иосиф Прут - Неподдающиеся

Мои первые работы в области кино и театральной драматургии были Борей тщательно изучены: на многих страницах первых экземпляров имелись его мудрые карандашные заметки. Они помогли моим первым сценариям и пьесам стать лучше, стройнее. Даже в этом была Борина особая чуткость и деликатность: он писал свои соображения не на полях, а на обороте предыдущей страницы, писал всегда обыкновенным карандашом, приговаривая:

— После того как ты ознакомишься с моими пометками по данному эпизоду, согласишься с ними или нет, сделаешь соответствующую поправку или оставишь как было… всегда сможешь ластиком стереть написанное мною.

Десять лет мы жили почти рядом, встречались часто.

Затем я переехал в Москву, потом мы потеряли Бориса Корнилова и уже только втроем ушли на войну.

После Победы мы виделись реже, но оставались теми же друзьями — ни на минуту не ослабляя внимания к творчеству друг друга.

Сейчас, когда, самый старший из четырех, я на этой Земле остался один, всегда с нежностью вспоминаю моих ушедших товарищей, и — с особой нежностью — моего многократного литературного редактора.

Если перелистываю страницы «Князя Мстислава Удалого», мне кажется, что я громким голосом читаю их, а рядом сидит тот, кто первым услышал мою первую пьесу, мой дорогой товарищ и добрый советчик — Боря Соловьев.

Я никогда не писал биографий. Но вы прочли то, чему я отдал многие часы, причем не в самую раннюю пору моей жизни, — это воспоминания об ушедшем соратнике, очень-очень родном мне человеке.

Когда умирает кто-то из близких старше тебя, такая потеря, естественно, тяжела. Но особенно чувствуешь необъятность беды, когда твой исчезнувший друг был моложе. Уж тогда его смерть оставляет рядом с тобой невосполнимую пустоту.

С Владимиром Александровичем Соловьевым мы дружили полвека. Я полюбил его сначала как сына, затем — как младшего брата, а потом уж — как ровню: все это касается нашей разницы лет, а не наших литературных достоинств.

Признаюсь: наступило время, когда и он, с особой теплотой всегда относившийся ко мне, стал давать мне дельные советы, звучавшие у него порою как отеческие наставления.

Побудило же написать о Володе Соловьеве мое глубокое преклонение перед его могучим талантом. И я счастлив, что жил с ним в одну эпоху.

Соловьев писал свои пьесы в стихах, ибо все то, о чем он писал, виделось ему на сцене только в поэтических образах.

Я полагаю, что эти мои записи уникальны, так как об этом нигде и никем не рассказано и нигде не опубликовано.

Володя родился и получал прозвища: Бутуз, Бутя, Пупсик.

Фехтованию на шпагах его учил отец с детства. Отец отлично ездил верхом, чему научил и сына.

Будучи — в уже далеком прошлом — буденновцем, я с интересом наблюдал, как Володя сидит в седле.

В их семье царил культ армии: отец всегда вздыхал, что не успел принять участие в русско-японской войне.

Первые патриотические стихи были написаны Володей, когда ему едва исполнилось семь лет.

Современен ли Соловьев? Безусловно. Его стихи и сегодня звучат, как набат.

Блистательно прошла в ленинградском Театре имени Пушкина его пьеса «Великий государь».

По поводу «Сирано» злословы горланили:

Однако в своем переводе «Сирано де Бержерака» Соловьев не только нашел блистательный эквивалент французскому слову, но и заставил трепетать русского зрителя, ибо тот, кто сидел в зале, сердцем почувствовал в поэте-гасконце биение сердца своего собрата, поэта сегодняшнего дня!

Когда известный артист эстрады Николай Павлович Смирнов-Сокольский однажды, обратившись к Володе, назвал его Пупсиком, Соловьев встал и резко оборвал собеседника:

— Я попрошу вас, уважаемый, беседовать со мной без фамильярностей. У меня есть имя, а кроме того, — и прозвище, которым при общении со мной пользуются мои друзья. Поэтому даже вам — старшему — я не разрешаю…

— Что ж, прикажешь тебя еще и по отчеству? — спросил Смирнов-Сокольский.

— Нет! И этой вольности я вам не разрешаю, ибо мои друзья зовут меня не Пупсиком, а Бутузом, уменьшительное от которого — Бутя.

В одной из бесед Юрия Олеши, Володи Соловьева и Бориса Корнилова я услышал их сетования:

— Нам бы жить сто двадцать пять лет назад! Наполеон, Суворов!..

Небольшого роста, но крепкий и гордый, Владимир никогда не оставлял слово или дело оппоненту… Много позже, когда после успешного показа его пьесы «Совесть», другой драматург (Юлий Чепурин) назвал свою пьесу так же, Соловьев немедленно отозвался:

Я не театровед, не театральный критик и никак уж не могу себя считать специалистом в разборе качества поэзии. Этим занимаются люди компетентные, иногда — малокомпетентные, иногда получившие для этого специальное высшее образование, а иногда не имеющие и среднего… я же просто друг покойного — зритель его пьес.

1923 год. Моя первая пьеса «Князь Мстислав Удалой» репетируется в ленинградском «Красном театре». С волнением жду премьеры, на которую, естественно, приглашены все мои друзья.

За двое суток до торжественного дня рано утром прозвенел телефон, и раздался спокойный голос Володи:

— Извини, старик, что разбудил тебя. Но, к сожалению, мы с мамой на твой спектакль послезавтра не придем.

— Ну, до следующего раза! — удивленный, ответил я.

— И на следующий не сможем.

— Почему такая опала? Чем заслужил?

— Ты — ничем. Но сегодня ночью здание «Красного театра» сгорело дотла со всеми декорациями. Думаю, ты еще об этом ничего не знаешь. А теперь, поскольку тебе уже не о чем волноваться, можешь спать спокойно.

У Володи были неприятности с ЛАППом. Поддержал его в эту трудную минуту лишь Борис Корнилов. Он лично писал в Москву Леопольду Авербаху — председателю РАППа, за что и сам подвергся резкому осуждению: был награжден званием «кулацкого подпевалы». На это Корнилов ответил широко повторяемыми в ту пору стихами:

Заканчиваются эти гневные вирши следующими словами: