Анри Рухадзе - События и люди. Издание пятое, исправленное и дополненное.

Хочу рассказать также об одной особенности черты характера Якова Борисовича, которая ему очень мешала жить. Это его «сверхпардонность». Он и сам был очень обидчивым, но еще больше боялся кого-либо обидеть. Однажды в начале 1970-х годов по согласованию с Яковым Борисовичем я договорился с В. Л. Гинзбургом о представлении на сессии Отделения физики и астрономии АН СССР докладов Якова Борисовича и моего по плазменной СВЧ-электронике. Первым выступал Яков Борисович, вторым я. Однако из-за сверхпардонности Якова Борисовича его выступление было, по существу, сорвано: он все свое выступление посвятил перечислению всех и вся, кто в этой области работал, а на изложение своих (разумеется, его школы) результатов у него времени не осталось. Время истекло, и Виталий Лазаревич его бесцеремонно оборвал. Яков Борисович очень обиделся, но почему-то на меня, считая, что все это я устроил. Целый год обиду держал, но потом отошел, как всегда.

С тех пор в наших отношениях было много разного, от обид до восторгов. Но по науке он всегда относился ко мне очень хорошо, а я по науке всегда им восхищался.

А. Рухадзе

Г. М. Арутюнян, В. И. Гольданский, Н. М. Кузнецов, А. А. Рухадзе, О. А. Синкевич, Н. Л. Соломина, Л. Г. Степанова

Успехи физических наук. 1993. 163, № 9

В конце 1940-х и начале 1950-х годов на небосводе физической науки ярко вспыхнула звезда, которая недолго горела и внезапно погасла, так и не успев в полном блеске засеять и создать вокруг себя поколения звезд. Это был молодой Сергей Петрович Дьяков, пришедший в науку и очень звонко пропевший свою песню, оказавшуюся лебединой. Лебединой была его песня, поскольку успел он отдать эту песню науке за последние свои 7–8 лет, после чего его жизнь трагически оборвалась: в сентябре 1954 г. он утонул. А годы эти были тяжелые, покрытые густой завесой секретности. Страна залечивала раны после разрушительной войны и в то же самое время спешно, быстрыми темпами создавала ядерный оборонительный щит. Это привело к бурному развитию физической науки, в особенности физики взрыва и гидродинамики. Именно в этой области физики и оставил глубокий след совсем тогда еще молодой Сергей Петрович. Этот след оказался настолько глубоким, что ни завесы секретности, ни беспощадное время не смогли его скрыть и стереть в памяти человеческой. Не случайно, что в вечном учебнике теоретической физики Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица в томе «Механика сплошных сред» [1] весьма скупые на цитирование авторы упоминают имя С. П. Дьякова несколько раз.

Мы, в очень разной степени знавшие Сергея Петровича Дьякова и его работы, решили воспользоваться любезностью главного редактора «УФН» Б. Б. Кадомцева и рассказать о страницах истории физики, написанных Сергеем Петровичем Дьяковым, немного о жизни Сергея Петровича, о том, что он сделал в науке, и о том, как его дело получило дальнейшее развитие. Мы решили сохранить оригинальность восприятия Сергея Петровича и его работ и предоставить слово каждому из нас, без существенной переработки текста воспоминаний. Надеемся, некоторые повторы, в особенности касающиеся личности Сергея Петровича, не будут раздражать читателя.

Первое слово мы предоставили В. И. Гольданскому, нынешнему директору Института химической физики имени Н. Н. Семенова, в котором начал свою научную деятельность С. П. Дьяков в 1946 г. младшим научным сотрудником теоретического отдела, возглавляемого в то время Я. Б. Зельдовичем. В. И. Гольданский — университетский «однокашник» Сергея Петровича и, естественно, раньше всех нас познакомился и оценил его талант как физика.

— При всем старании я не могу восстановить в памяти начало своего официального знакомства с Сережей Дьяковым. Его необычный вид бросился мне в глаза с первой же встречи, видимо, на химфаке МГУ, в 1943–1944 гг., когда я одновременно с работой в лаборатории С. З. Рогинского (тогда она временно находилась не в ИХФ, а в Коллоидо-электрохимическом институте АН СССР — КЭИНе, ныне — Институт физической химии) заканчивал свои студенческие годы в третьем для меня (после Ленинградского и Казанского) университете — Московском.

Пышные черные кудри прогуливавшегося по химфаку юноши, галстукбабочка, сугубо серьезны и вид (почти не помню его улыбающимся) и рассказы о его необычайных способностях — все это заинтриговывало, вызывало любопытство, живой интерес к нему и вместе с тем не всегда доброжелательное отношение окружающих, подозрения в некоем позерстве.

Встречи в университете, где я почти не бывал после окончания, были весьма редкими и ограничивались несколькими малозначащими словами. Поэтому мне было особенно интересно узнать (кажется, в конце 1946 г.) о том, что Сережа поступает на работу в ИХФ, в возглавлявшийся Я. Б. Зельдовичем теоротдел, занятый сверхсекретной деятельностью для И. В. Курчатова и Ю. Б. Харитона (имена которых, впрочем, упоминать не рекомендовалось). Несколько месяцев мы работали в одной комнате, но в совершенно разных амплуа. Я не был посвящен в задачи, которые надо было решать, да и не старался в них вникать, а целые дни сидел у «Мерседеса», играл на его клавишах незнакомую мне музыку, т. е. выполнял чисто техническую работу. Старшими по опыту и значимости вслед за Я. Б. Зельдовичем шли Д. А. Франк-Каменецкий и А. С. Компанеец, но все сулили большое будущее нашим «вундеркиндам» — Коле Дмитриеву и Сереже Дьякову, которые, видимо, уже тогда если и не в полной мере, то достаточно глубоко понимали задачи и сущность расчетов, которыми они занимались, были полноценными творческими членами нашего дружного коллектива «от Якова до Дьякова». То и дело на дверях нашей комнаты появлялся очередной выпуск «двергазеты» со стихами и «трепом», со взаимными дружескими насмешками.

Я. Б. Зельдович и я любили ходить к соседям — в Институт физических проблем на танцы. Появлялся там и Сережа, но ни джазовая музыка, ни резвые прыжки Я. Б. Зельдовича под эту музыку не были ему по душе, и он этого не скрывал. Помню, как один раз Я. Б. даже озлился на это и ехидно спросил: «Что, Сережа, вы, наверно, предпочли бы пляски скоморохов при царе Алексее Михайловиче?» — «Вот именно», — ответил, не уступая шефу, Сергей Петрович. Впрочем, он продолжал посещать вечера в ИФП и добился в танцах заметных успехов.

Частое наше общение длилось, как я сказал выше, всего несколько месяцев. Коля Дмитриев уехал в «Энск» вслед за Я. Б. Зельдовичем (а в двергазете появились стихи А. С. Компанейца «И я пойду, куда велят, чуть сдерживая стон, пойду туда, куда телят гоняет Харитон»), а Сережа Дьяков перешел в ИФП под начало Л. Д. Ландау. Покинул ИХФ и Д. А. Франк-Каменецкий, меня после кандидатской защиты перебросили на эксперименты по нейтронной физике, начались долгие годы нашей близкой дружбы с А. С. Компанейцем, оборвавшейся вместе с его жизнью четверть века спустя. Но гораздо раньше — всего через 5–6 лет — в один из дней ранней осени мы узнали горестную весть о гибели Сережи, утонувшего в одном из подмосковных водохранилищ. В скорбном молчании прощались мы с Сережей в зале ИПФ и проводили на кладбище автобус с его гробом. Несколькими годами спустя я прочел книгу Леопольда Инфельда «Эварист Галуа», и ее эпиграф: «Тот, кого любят боги, умирает молодым. Менандр» — заставил меня вспомнить о Сереже…