Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»

Область декорации и реквизита — очень определенная и четко отграниченная, на ней очень удобно изучать театральные условности. По сути дела, условности — это и есть театральная проблема. Мне говорят, что условности вечны, что рамку никогда устранить не удастся, что без рисованных кулис не обойдешься, что сценический час всегда будет минутой, что у помещений, где идет действие, всегда будет только три стены. Что ж, все это справедливо. Более того, подобные аргументы наивны. Мне это напоминает, как один художник классической школы говорил о Курбе: «А что он такого придумал? Разве его фигуры отличаются от моих? У них тоже один нос, один рот и два глаза!»

Нужно понимать, что каждое искусство имеет свою материальную основу, от которой никуда не уйдешь. Когда мы занимаемся театром, мы не занимаемся химией. Значит, нужен театр, организованный, — как все театры эпохи, в которую мы живем, — с более или менее совершенным использованием материальной основы. Абсурдно полагать, что на подмостки можно перенести природу как она есть, посадить там настоящие деревья, соорудить настоящие дома, освещенные настоящим солнцем. Условностей не избежать, вместо реальности приходится принимать более или менее полную иллюзию. Это все настолько бесспорно, что и говорить не стоит. Это — сама основа человеческого искусства, без которой невозможно никакое творчество. Не упрекают же художника за краски, романиста за чернила и бумагу, драматурга за рампу и часы, маятник которых неподвижен.

Но проведем сравнение. Прочтите, к примеру, роман мадемуазель де Скюдери и роман Бальзака. Простим им обоим бумагу и чернила, — смиримся с этим несовершенством человеческого творчества. Но с помощью одних и тех же орудий — мадемуазель де Скюдери изготовит марионеток, а Бальзак создаст людей из плоти и крови. Тут прежде всего вопрос таланта; но многое зависит и от литературной эпохи. В наши дни наблюдение, изучение природы стало методом, — таковой был почти неизвестен в XVII веке. Значит, здесь мы видим обойденную условность, она как бы замаскирована мощью правды.

Условности лишь меняются; они меняются и в наше время. Мы не в состоянии творить истинно живые существа, создавать миры, зависящие лишь от самих себя. Мы используем неживую материю, и в нее мы вдыхаем мнимую жизнь. Но как велик диапазон этой мнимой жизни, — начиная от грубого подражания, не способного никого обмануть, вплоть до почти идеального воссоздания, кажущегося чудом! Скажут: это дело гения; верно, но, повторяю, это также дело века. Идея реальной жизни в искусстве — вполне современная идея. Мы вопреки собственной воле движемся вперед — к истинному и реальному. Это — неопровержимо; легко доказать на примерах, что стремительность нашего движения с каждым днем растет. Неужели кто-то думает остановить это движение, заметив, что условности не исчезают, а видоизменяются? Ведь как раз оттого, что существуют условности, то есть барьер между абсолютной истиной и нами, мы и воюем за возможно большее приближение к истине, мы и являемся свидетелями грандиозного зрелища — художественного творчества людей. В сущности, всякое произведение — это сражение с условностью, и произведение тем более значительно, чем полнее победа, одержанная им в этом сражении.

Мои противники, как всегда, понимают все слишком буквально. Я выступаю против условностей, против барьеров, отделяющих нас от абсолютной истины; они тотчас заявляют, что я хочу устранить все условности, что я тщусь быть господом богом. Увы, это не в моих силах! Может быть, проще понять, что я от искусства требую лишь того, что оно способно дать. Мы уже знаем: природу как таковую вывести на сцене невозможно. Но сегодня уже по роману можно видеть, чего мы достигли благодаря точному анализу среды и человека. Я назвал Бальзака, — не отказываясь от искусственной формы издания своих сочинений книгами в переплетах, он создал целый мир, люди которого живут в нашей памяти как реальные люди. Вот я каждый день и спрашиваю себя: неужели такая эволюция невозможна в театре? Неужели автор, видоизменив сценическую условность, не сумеет воспользоваться ею во имя того, чтобы принести на сцену более интенсивную жизнь? Таков, по сути дела, внутренний смысл той борьбы, которую я веду в настоящих статьях.

Разумеется, я не надеюсь ничего изменить: то, что должно быть, — будет. Я просто хочу доставить себе удовольствие и предсказать эволюцию, пусть даже рискуя ошибиться. Я убежден, что нельзя по прихоти дать развитию театрального искусства то или иное направление. Театр, как и все другие искусства, изменяется под влиянием эпохи, то есть нравов, духовных тенденций, прогресса всей суммы человеческих знаний. Мне кажется невозможным, чтобы наука, новый метод анализа, роман, живопись — все это, бесспорно, развивалось в реалистическую сторону, а театр остался бы в одиночестве и неподвижности, скованный традицией. Я высказываю эту мысль, потому что считаю ее логичной и разумной. Факты покажут, прав я или нет.

Итак, в одном смысле мы достигли ясности: я не настолько наивен, чтобы требовать дословного копирования природы. Я лишь устанавливаю тенденцию в декорациях и реквизите, которая, видимо, все больше приближает театр к природе; и я это устанавливаю как симптом натурализма в театре. К тому же я этому рад. Но охотно признаюсь: когда я говорю, что мне нравятся вишневое дерево в «Друге Фрице» и обстановка клуба в пьесе «Клуб», я доставляю себе удовольствие тем, что нахожу доводы. А доводы мне необходимы, — я беру их там, где они мне подвертываются; я их даже несколько преувеличиваю, и это естественно. Я отлично сознаю, что вишня, на которую залезает Сюзель, сделана из жердей и картона и что обстановка клуба всего лишь искусный обман. Но, с другой стороны, нельзя отрицать того, что у Скриба нет ни таких вишневых деревьев, ни таких клубов; эта щепетильная забота о как можно более полной иллюзии — явление новое. Остается сделать лишь логическое умозаключение и констатировать в театре тот же процесс, который идет в романе. По-моему, только слепцы могут отрицать обновление драматургии, свидетелем которого мы являемся. Оно начинается с декораций и реквизита; оно окончится действующими лицами.

Заметьте: пышные декорации со всякими фокусами и трюками, рассчитанными на то, чтобы ошеломить зрителя, меня нисколько не трогают. Есть эффекты, которые воспроизвести нельзя: например, наводнение, битва, рушащийся дом. Если бы подобные зрелища удалось воспроизвести, я бы согласился с необходимостью сократить диалог. Это совершенно особое искусство, связанное с работой художника-декоратора и машиниста сцены. Впрочем, по такому пути можно быстро дойти до зрелищных представлений, доставляющих глазу вульгарное удовольствие. Однако, отбросив трюки и фокусы, можно сказать, что в высшей степени интересно оформить ту или иную драму грандиозными декорациями, списанными с природы, — насколько это позволяют условия сцены. Я все еще помню великолепный Париж в пятом акте «Жана де Томмере» [5] «Жан де Томмере» (1873) — пьеса Эмиля Ожье и Жюля Сандо.(прим. коммент.). — набережные, уходящие во мрак, с вереницами газовых рожков, удаляющимися от зрителя. Правда, сам по себе пятый акт пьесы был весьма посредствен. Оформление, казалось бы, имело целью восполнить пустоту диалога. Да, такой довод пока сохраняет свою убедительность, — но если бы пятый акт был полноценным, оформление не испортило бы его, а, напротив, обогатило.