Адам Чарторижский - Мемуары

Мы объехали всю границу большей частью верхом на лошадях. В этой стране гранит, составляющий основную подпочву, часто едва прикрыт легким слоем земли. Здесь встречаются необычайные пейзажи, великолепные водопады, но страна мало заселена, и нам часто приходилось ночевать в редко разбросанных деревушках и у пасторов, из которых некоторые не знали никакого языка, кроме финского. При деревнях и пасторских усадьбах есть луга, но общий вид страны грустный и пустынный. Я говорю здесь только о территории, принадлежащей России, так как другие части Финляндии более богаты и хлебородны.

Далее города Або местность становится более приятной, и жители там как будто более зажиточны.

Император осмотрел остров и мост, из-за которых был поднят такой шум. Маленькие, жалкие, они не казались стоящими того, чтобы из-за них так горячо спорили. Затем мы отправились на осмотр крепости и порта — стратегического пункта, потерявшего уже всякое значение, который теперь, в случае войны, должен был явиться центром русских операций, так как там находилась стоянка канонерских лодок. Производившимися в этих местах саперными работами руководил бывший тогда начальником саперов генерал Сухтелен, назначенный впоследствии русским послом в Швецию. Работы эти далеко еще не были окончены, хотя и подвигались вперед. Сухтелен производил их по новой системе своего изобретения, более простой, чем системы Вобана и Коегорна, являвшейся комбинацией этих двух систем. Применение ее давало результаты, удовлетворявшие всем требованиям.

Шведский король, с своей стороны, сильно заупрямился и не желал уступать требованиям России, предъявленным в таком высокомерном тоне.

Шведский посол в Петербурге, граф Штединг, несколько раз по этому поводу выражал мне свое удивление. Он пожимал плечами, говоря об оскорбительном для Швеции тоне, с каким велись переговоры об этом, в сущности, пустячном деле. Швеция очень долго стояла на своем, ввиду чего Россия продолжала военные приготовления. В конце концов, Швеции пришлось уступить и принять продиктованные ей Россией условия. Дело шло о столь маловажных уступках, что Швеция не могла совершить безумство и начать из-за этого войну. Никто в таком исходе и не сомневался. Канцлер все же гордился победой, которую было так легко одержать и не прибегая к унижению Швеции, что, на мой взгляд, было бы более предпочтительным политическим приемом. Подобное поведение России неизбежно должно было оставить горький осадок в сердце соседа, перед которым уже много раз были виноваты, и который, несмотря на свою относительную слабость, мог при случае причинить много вреда. Но канцлер Воронцов знал свой народ или, по крайней мере, тех, кто говорил от его имени. Он знал, что всякое проявление могущества, будь оно даже несправедливым, нравится русским; что первенствовать, повелевать, подавлять — потребность их национальной гордости. Не будучи в состоянии справиться с сильными, канцлер нападал на слабых, надеясь этим выдвинуть правительство молодого императора. Я убежден, что это была одна из причин, побудивших его громко трезвонить о «победе» над Швецией; но русское общество не далось в обман.

В обеих столицах, среди чиновников и военных, — класса, который позднее стал во главе общественного мнения, — чувствовалась общая неудовлетворенность, смутное желание чего-то лучшего, каких-нибудь более утешительных радостных событий, более льстящих народному тщеславию. Надо сказать, что в то время общественное мнение в России далеко не было расположено в пользу императора Александра, и вообще, в течение всего этого царствования, император лишь изредка и на короткое время приобретал популярность. В эти же годы его поведение в особенности было слишком безыскусственно, намерения слишком чисты и слишком клонились ко благу большей части подданных, чтобы получить должную оценку в стране, высшие классы которой вкусили уже извращенной цивилизации, и свыше всякой меры были охвачены алчностью и тщеславием. Его доброта, мягкость, чистота намерений, все эти качества, которыми в молодости обладал Александр, были совершенно недостаточны для того, чтобы создать ему популярность. Вопреки всем усилиям канцлера, общество не выражало большого удовлетворения по поводу победы, одержанной над таким незначительным противником, каким была в его глазах Швеция: наоборот, скорее оно даже было недовольно старым министром за то, что он хотел пустить пыль в глаза и поиграть на струнах его тщеславия.

В то время австрийским послом в России был граф Сован. Он являлся к канцлеру всегда в полной парадной форме и вносил большую торжественность в ход заседаний.

Тогдашняя политика Австрии велась в жалобно-сентиментальном тоне, весьма непохожем на теперешний. После Лю-невилльского мира австрийский двор искал утешение и хотел вызвать к себе сожаление. Русское правительство старалось не отталкивать этих чувств, но взамен не предлагало Австрии ничего, кроме бесплодных уверений в сочувствии ее интересам и своем желании ей добра.

Представителем берлинского двора в Петербурге являлся граф Гольц. Из своей многолетней службы Гольц вынес лишь то, что может дать хорошая память и навык. Это был мягкий и добрый человек, сильно подчинявшийся своей жене, которая отличалась немного крикливой и резкой живостью характера. Граф Гольц занял в Вене место Люкезини в то время, когда Пруссия, нарушив изменнически договор, заключенный десять лет назад, забрала свою долю из остатков разграбленной Польши. Он выказывал мне уважение, в котором проглядывало сожаление, — скажу, почти стыд, — за поведение своего правительства по отношению к моей родине. Могу добавить здесь одно воспоминание, совершенно личного свойства. Предшественником Гольца в Петербурге был Тауенцин, прославившийся позже, как один из самых искусных прусских генералов. Еще гвардейским офицером он бывал у моей матери в Берлине во время ее пребывания там по случаю бракосочетания моей сестры с принцем Вюртембергским. Он очень увлекался Констанцией Нарбут (впоследствии г-жа Дебовская), просил ее руки и получил отказ. Но это не имело других последствий, кроме того, что в Петербурге мы с братом часто получали от него приглашения на обед.

Отношения с Пруссией держались всецело на близости двух монархов, так как кабинеты не питали друг к другу никакой симпатии. К тому же и русская армия, и русское общество также не были расположены к Пруссии. Русские смотрели неодобрительно на ее двусмысленное поведение, угодливое подчинение Франции и приобретения, полученные ценою этого подчинения, и не жалели для нее своих насмешек. Однако император оставался верен своей дружбе с королем и тому высокому мнению, которое у него составилось о прусской армии. Это постоянство Александра, много раз порицавшееся в Петербурге, имело тем не менее очень выгодные последствия для России; она достигла того, что привязала к себе Пруссию и сделала ее чем-то вроде своей спутницы. Хотя связь эта неоднократно прерывалась, все же нельзя оспаривать выгод, весьма действительных, приобретенных этим временным союзом.