Адам Чарторижский - Мемуары

Англия только что заключила Амьенский мир. Английским послом в Петербурге был сэр Джон Варрен, превосходный адмирал, но посредственный дипломат. Он олицетворял собою ничтожество министерства Аддингтона, которое его назначило на этот пост. В те времена английскому правительству редко удавалось сделать счастливый выбор, потому что, хотя дипломатической карьеры многие очень домогались, тем не менее среди английских дипломатов было мало людей способных. На самые важные дипломатические посты там назначались или по протекции или по взаимному соглашению политических партий, с целью поддержать министерство или же получить несколькими голосами больше в палате общин. Повышения по службе производились только по выслуге лет; отсутствие ума и хорошей подготовки не представляло к этому никакого препятствия. Вследствие этого, тогдашние английские дипломаты, за малым исключением, не отличались ни искусством, ни усердием. Теперь это положение вещей совершенно изменилось, и англичане могут считаться самыми искусными дипломатами Европы.

Немного раньше назначения сэра Джона Варрена, в Петербург приезжал погостить герцог Глочестер, племянник короля Георга III.

Представителем Франции был генерал Гедувиль, приобретший некоторую известность при усмирении Вандеи, но он оказался мало пригодным для поддержания репутации французской дипломатии, ум и искусство которой как будто еще больше возросли во время консульства и при министерстве Талейрана. Выбирая министром человека с таким добродушным, мало выдающимся и, скажу даже, скучным характером, французское правительство имело, вероятно, намерение успокоить общественные опасения и усыпить подозрения тех, чью дружбу хотело приобрести. В дипломатии наступил период затишья, какое наблюдается после грозы или непосредственно перед ее наступлением.

В отношениях России с другими влиятельными державами не было ничего сколько-нибудь важного, ни даже интересного. Они сводились к незначительным сношениям, к обмену громкими фразами, за которыми скрывалось лишь одно общее желание: «Будем сидеть спокойно, избегать всяких трений и столкновений». Настроение это разделялось даже теми правительствами, которые пострадали от заключения мира; им было бы весьма желательно сделать какие-нибудь новые шаги в надежде вернуть проигранную партию, но они не смели признаться в своих помыслах.

Сама Англия не предвидела еще близкого разрыва. Австрия если и вздыхала, то потихоньку и только там, где она надеялась быть услышанной, не скомпрометировав себя своими жалобами. Пруссия же была довольна своим постоянством в сохранении нейтралитета, и видела в этом для себя источник благосостояния и прогресса. Даже Франция, и та застыла: первый консул занялся организацией внутреннего управления страны и составлением законов. Но взгляды всех обращались к этой могущественной силе, которая, как думали все, недолго будет довольствоваться доставшейся ей и уже использованной ею обширною властью.

Вся континентальная Европа страшилась Франции. Россия, хотя и была по-прежнему настроена миролюбиво, но принимала тон, доказывающий, что она сознает свое равенство сил с Францией и считает себя лично независимой. Отношение русского канцлера с генералом Гедувилем свидетельствовали о дружественном расположении Франции и России, покоившемся на их взаимном уважении. Был заключен даже какой-то русско-французский договор, точное содержание которого я не помню и который, впрочем, не мог заключать в себе ничего важного. Канцлер воспользовался этим случаем, чтобы предложить французскому послу обычный подарок, заключавшейся, если не ошибаюсь, в 4000 дукатах и золотой табакерке, усыпанной бриллиантами, с портретом государя. Во время совершения этого договора, канцлер был болен; он принял генерала Гедувиля в постели. Приступили к обмену подписей. Это происходило в моем присутствии. На постели, подле табакерки, были разложены мешки с дукатами. Я никогда не видел лица более сияющего и возбужденного, чем лицо доброго генерала, при виде этих мешков. Он походил на лакомку, увидевшего стол с прекрасными яствами. Картина эта запечатлелась в моей памяти и я не могу удержаться, чтобы не описать ее.

Генерал, забывая весь decorum и то, что ему следовало бы сказать по поводу подарка с портретом императора, видел перед собою только мешки с золотом. Он завладел ими с комичной любовью, не отрывал от них глаз, трогал руками. Это был очень добрый человек, и каждому было бы приятно видеть его таким довольным, если бы к этому счастью не примешивалось что-то мало достойное и мало приличествовавшее данным обстоятельствам. Бывают минуты, когда человек забывается и выказывает свою внутреннюю природу во всей ее наготе, увы! далеко не красивой. Это, вероятно, случалось с каждым, так как каждый может поддаться какой-нибудь слабости и быть захваченным ею врасплох.

Среди лиц, составлявших русский дипломатический корпус, выше всех стоял шведский посол барон Штединг. Он выделялся и своим умом и благородством образа мыслей. Очень простой по внешности, он так же просто умел смотреть и на вещи. Поведение его отличалось при всяких обстоятельствах безукоризненной честностью, тактичностью и чрезвычайным благородством. Он обладал редкой способностью всегда оценивать по достоинству и людей, и события. В молодости, состоя полковником американской службы, он за отличие на войне получил крест св. Людовика, и как протестант носил его на голубой ленте. Позже почтенный доверием Густава III и будучи поставлен во главе армии, он отличился в сражениях с русскими в 1789 и 1790 гг. После подписания мира был назначен послом в Петербург, где уже был известен военными заслугами. Пост этот он занимал в продолжение трех царствований, оставаясь в самые трудные минуты верным слугой своего отечества и никогда не теряя заслуженного им высокого уважения. Из всех людей, с которыми мне приходилось встречаться, он казался мне лучшим, наиболее достойным уважения, одним из тех, кого нельзя не любить и кого всегда хотелось бы иметь своим другом. Я думаю, что он и был им для меня, постольку, конечно, поскольку это позволяли наши различные положения, благодаря которым мы впоследствии должны были совершенно расстаться.

Положение мое в министерстве, как лица второстепенного, позволило мне совершено не принимать активного участия в размолвке, возникшей между Россией и Швецией. К тому же канцлер желал вести это дело лично сам, чтобы иметь возможность приписать исключительно себе заслугу той победы, которую полагали одержать над Швецией. Эта спесь сильнейшего, это оскорбительное выказывание превосходства, способ, к которому прибегли, чтобы вырвать у более слабого вещь, совершенно бесценную, желая овладеть ею только лишь с целью унизить противника, — все это было мне глубоко противно, и я не считал подобных приемов хорошей политической тактикой.