Рене Кастр - Бомарше

Меж тем он был одним из первых, кто начал критиковать существовавший социальный строй и приветствовал идею созыва Генеральных штатов; хотя самому ему не удалось войти в них, он полагал, что люди, подобные его Фигаро, смогут стать полноправными членами этого органа и заставят услышать их сильных мира сего.

14 июля 1789 года Бомарше находился в своей конторе в особняке голландских послов, где вместе с комиссарами квартала Блан-Манто обсуждал планы сбора подушной подати. Неожиданно к нему в кабинет вбежал человек с перекошенным от страха лицом и закричал: «Господин де Бомарше, две тысячи человек ворвались в ваш сад, они все там разграбят!»

Будучи прежде всего человеком театра, Бомарше усадил на свои места вскочивших комиссаров и изрек в духе Корнеля: «Господа, мы ничего не можем изменить, это несчастье касается меня одного, так что давайте продолжим трудиться ради общественного блага!»

Произведя таким образом должный эффект на своих посетителей, он все же принял необходимые меры безопасности, и четыреста человек были по его просьбе направлены на защиту его дворца в тот момент, когда чернь уже пошла на приступ Бастилии. Сам же он с группой вооруженных людей пробрался в старую крепость — символ произвола, собрал архивы, летающие по мрачным коридорам Бастилии, потребовал, чтобы ему передали личные вещи г-жи де Лоне — вдовы только что убитого начальника тюрьмы, для того чтобы вернуть их хозяйке, а потом добился, чтобы его назначили наблюдателем за работами по разбору крепости, что было самым лучшим способом заодно присмотреть и за собственным домом.

Когда он выставил свою кандидатуру во временно образованную Коммуну в качестве депутата от третьего сословия, ее отвели из-за его принадлежности к дворянству. Такова ирония судьбы! А Бергас, избранный депутатом, возобновил свои нападки на Бомарше; в своих публичных выступлениях он называл его преступником и призывал народ обрушить на него свой гнев. Дело дошло до того, что, не чувствуя себя в безопасности, Бомарше был вынужден уехать на некоторое время из Парижа; вернулся он лишь после того, как городская мэрия выдала ему охранную грамоту, которую он вывесил на воротах своих владений. Но эта официальная бумага не принесла ему желанного покоя: потоки клеветы вновь обрушились на него; помимо всего прочего, его обвиняли в похищении архивов Бастилии, когда же его избрали в представительный орган округа Блан-Манто, это избрание было аннулировано Национальным собранием.

По обыкновению, он ответил на несправедливость мемуаром, в котором предлагал заплатить солидный куш за каждый пункт выдвинутого против него обвинения, если таковой будет доказан. Эта инициатива Бомарше против него же и обернулась, поскольку ему стали приписывать такое богатство, каким он на самом деле не обладал.

«Говорят тебе, негодяй, что тебе придется держать ответ, — говорилось в одном анонимном пасквиле, — а если ты хоть что-нибудь попытаешься сделать, чтобы избежать уготованной тебе участи, жить тебе не больше недели. Ты даже не удостоишься чести быть повешенным на фонарном столбе!»

Времена изменились: Бомарше превратился в Альмавиву, и теперь народ-Фигаро дерзил ему самому.

В тот момент, когда, казалось бы, восторжествовали идеи, рожденные на почве его критики старого режима, Бомарше из разряда бунтарей и революционных писателей перешел в разряд капиталистов, ретроградов и консерваторов, и у него появилась возможность убедиться в том, что его новое положение гораздо опаснее прежнего.

В конце 1789 года, когда ему пришлось пережить множество волнений из-за творившихся вокруг беспорядков и угроз в свой адрес, он продемонстрировал разумную скромность, отреагировав следующим образом на постановку в «Комеди Франсез» «Карла IX»: он посоветовал театру убрать с афиши свою собственную пьесу, способную из-за слишком явных политических намеков еще больше подстегнуть и без того разбушевавшиеся страсти, завершил же он свое обращение к актерам словами, которые странно было слышать из уст отца Фигаро:

«Нам гораздо нужнее утешение, которое мы можем почерпнуть, созерцая картину доблести наших предков, чем ужас от созерцания наших пороков и преступлений».

Эта сдержанность, которую он считал необходимым условием для восстановления общественного порядка, не мешала ему оставаться убежденным сторонником свободы во всех ее проявлениях. Так, когда Учредительное собрание, внося дополнения в Эдикт о веротерпимости от 1787 года, решило восстановить гражданские права потомков протестантов, покинувших родину после отмены Нантского эдикта, Бомарше, сам потомок этой гонимой касты, отправил письмо Бареру, чье выступление подвигло депутатов принять это решение:

«Не могу отказать себе, сударь, в удовольствии поблагодарить вас за то счастье, которое доставило мне чтение вашей блестящей речи в пользу восстановления прав протестантов, покинувших французское королевство. Когда я читал ее, сердце мое трепетало, а на глаза навернулись слезы. Счастлива нация, которая может заслужить уважение всего мира принятием такого справедливого и такого великодушного решения! Счастлив оратор, который, будучи облеченным высочайшим доверием выступить по столь деликатному вопросу, нашел в своем сердце берущие за душу слова, коими расцветил свою убедительную речь!

Какое бы зло ни причинила лично мне революция, я буду всегда благословлять ее за то доброе дело, которое она только что совершила, и всю свою жизнь буду любить вас, даже не имея чести быть лично с вами знакомым, за ту самоотверженность и горячую убежденность, с коей вы отдались решению этого вопроса. В течение пятнадцати лет я не оставлял попыток убедить наших министров в необходимости облегчить судьбу несчастных протестантов. Благословенно будет в веках собрание, призвавшее беглецов в ряды французских граждан!»

Не менее интересно обращение Бомарше к муниципальным чиновникам округа Блан-Манто от 28 июня 1791 года с просьбой увеличить число церковных служб, которое было сокращено после принятия гражданского статута для духовенства. По словам Бомарше, это увеличение треб доставило бы удовольствие не только его жене и дочери, но и всем благочестивым и чувствительным душам:

«И я, коему все они поручили составить эту петицию, хотя я и наименее набожен из всех, я, сознавая, что просимое разрешение необходимо как для регулярного отправления религиозных обязанностей, так и для пресечения недостойных разговоров врагов родины, кои сеют повсюду слухи, что забота о гражданском благе не более чем предлог для уничтожения религии, я вместе со своей женой, дочерью, сестрами, вместе со всеми моими согражданами и их домочадцами прошу вас дать согласие на то, чтобы все эти добрые христиане, нуждающиеся в церковной службе, могли по меньшей мере удовлетворить сию потребность. Мы воспримем ваше справедливое решение как милосердный акт, столь же воздающий честь вашей преданности католической вере, сколь эта петиция свидетельствует о преданности ей моих сограждан и моей собственной».