Рене Кастр - Бомарше

Понедельник 18 августа 1777 г., без четверти одиннадцать».

А 22 августа 1777 года без четверти три Пьер Огюстен превзошел самого себя:

«Вопрос не в том, занимаемся ли мы любовью, потому что любим друг друга, или любим друг друга, потому что занимаемся любовью. Это бесконечный повод для споров и возможность блеснуть. Итак, тот, кто сказал:

„Любить, но не заниматься любовью, это нечто.

Заниматься любовью, но не любить — ничто “, не внес никакой ясности в этот вопрос; с тем же успехом он мог бы сказать и обратное. Если бы и я мог тебе сказать, но я больше не хочу ни говорить, ни позволять моему перу

Здравствуй, сердце мое! Ты мне сказала, что я вел себя как распутник! Но если человек уже создал себе дурную репутацию, то что еще ему остается делать, как не пользоваться ею в свое удовольствие?»

В этих словах один из ключиков к самой сути Бомарше, понять которую до конца невозможно, не познакомившись с этими откровенными и порой даже шокирующими письмами.

«Я вовсе не хотел бы иметь шлюху своей возлюбленной, но не возражаю, чтобы моя возлюбленная была немножко шлюхой», — писал он 28 августа 1777 года. Не догадавшись, что в этот самый момент она на какое-то время взяла верх над Терезой де Виллер, г-жа де Годвиль обиделась на Бомарше за эти слова, а он, разозлившись на нее за непонимание, нагрубил ей:

«Из-за какой-то несчастной фразы, которую вы сочли непристойно игривой, вы так рассердились на меня и так надменно со мной говорили, упрекая в том, что у меня в груди вовсе нет сердца. Но кто вам сказал, что его там нет? Или кто вам сказал, что у вас в груди оно есть? Эта чувственная любовь, которая живет в самой верхней части человеческого тела, а выражается излиянием из его нижней части, кажется мне чем-то похожей на тот самый обет святости, что дается Богу перед алтарем, а заканчивается лишением девственности всех встречных девиц… которых есть чего лишать».

А спустя два дня добавил:

«Мой тон показался вам слишком смелым, и вы испугались, что не сможете ответить мне тем же. Да, я груб, но зато честен. А вот вы жеманны (я хотел сказать — кокетливы) и манерны, что почти то же, что фальшивы. У женщин есть лишь одни уста, которые говорят правду, это те уста, за которыми следует перо, записывая их слова на бумаге. С такой особой, как вы, надо… Вы поняли меня? Это чересчур сильное выражение. И это тоже… Как вы его находите?

Дабы не ссорится, давайте останемся такими, какие мы есть. Я слишком пылкий любовник, чтобы быть деликатным. У меня несколько сперматочивый стиль, но разве я виноват, что я таков? Во всяком случае я вас не обманывал, так что меня нельзя упрекнуть в фальши. Ощущать сквозь строки, написанные возлюбленной, ее необузданное желание — это то же, что спать с ней, наслаждаться ею… ее (вы меня понимаете) каждое утро. Как я люблю все это…»

Хотя Бомарше продолжал эту легкомысленную переписку, он уже начал уставать от своей излишне требовательной любовницы, связь с которой потеряла для него пикантность новизны. Внимательно вчитываясь в его письма, трудно отделаться от мысли, что этот сорокапятилетний мужчина стремился любыми способами разжечь свою угасающую чувственность и наилучшим из всего возможного считал частую смену партнерш.

В сентябре 1777 года Бомарше стал реже встречаться с г-жой де Годвиль под тем предлогом, что у него было много других дел, что, впрочем, соответствовало действительности. Пытаясь ее успокоить, он дал ей следующий совет: «Пусть моя бедная любовница попытается заменить меня и с помощью своего нежного пальчика сама сделает то, что с большим удовольствием предоставила бы делать мне».

«Ах, в каких изысканных выражениях!» изъяснялся в этом письме последователь Мольера! Но заканчивалось оно несколько обескураживающе: «Надо думать, что я все-таки люблю тебя, поскольку мне совсем не хотелось бы, чтобы у меня пропадало к тебе желание».

Бомарше все больше и больше тяготился своей любовницей и уже не стремился увидеть ее, но 20 сентября 1777 года он писал г-же де Годвиль:

«Все, что мне нужно, так это нравиться тебе. Но сам я не большой мастак делать приятные вещи. Ты хочешь моей любви? Так бери ее, кто тебе мешает? Ты желаешь, чтобы я тебя ласкал, так скажи об этом. „Поцелуй меня. Жако, дай мне свою руку, сынок!“ Ты хочешь, чтобы мой палец позабавил тебя! Так шепни мне своим прелестным ротиком:

„Пощекочи меня, дружок“. Ты хочешь, чтобы твоя куколка таяла от наслаждения и чтобы душа отлетала со вздохом счастья, для этого нужно нежно пройтись рукой по внутренней стороне бедра… Ты что-то рассказывала мне о своем поясе, но так и не показала мне, что это такое. Иногда воспоминания о твоем местечке, покрытом растительностью и влажном от нахлынувшего желания, приходят мне в голову и отрывают меня от моих грустных занятий. Я вижу его, и мне хочется испить сладкую росу с него… Когда я прихожу к тебе, кто мешает тебе сказать мне: „Доставь мне удовольствие, я хочу этого, я не могу без этого, я умираю…“ Когда я не беру тебя и не вижу, как ты кончаешь, я просто твой друг, но когда ты загораешься сама и начинаешь распалять меня, я сразу же вспыхиваю, и хотя я всего лишь слабая спичка, но эта спичка всегда готова запылать для тебя сразу с двух концов… Жду твоего ответа, чтобы получить немного удовольствия, мечтая о наших удовольствиях».

Таковы эти письма, которые в обширной переписке Бомарше перемежались с деловыми посланиями главы торгового дома «Родриго Горталес» и с письмами политического характера Верженну, Франклину и американскому Конгрессу, при том, что все свое свободное время этот писатель-драматург посвящал работе над «Женитьбой Фигаро».

Меж тем он все реже писал своей любовнице. В одном из посланий, от 22 сентября 1777 года, он позволил себе весьма скабрезную шутку:

«Кто-то сказал мне вчера: „Чтобы добиться успеха в делах, сударь, нужно ввести в них женщин“. — С таким же успехом можно проделать обратное, — сказал я ему в ответ, — мы точно так же преуспеем, если „введем нечто в женщин!“»

Эта переписка продлилась, то затухая, то вновь разгораясь, до января 1778 года. Бомарше охладел к своей любовнице и пытался порвать эту связь, больше не доставлявшую ему удовольствия и истощавшую его кошелек, так как г-жа де Годвиль не отличалась бескорыстием. Его последние письма к ней стали настолько непристойными, что нам все труднее и труднее решиться цитировать их. Всего одного примера будет достаточно, чтобы читатель составил о них представление:

«Я часто наблюдал, как слова „ну что, любовь моя, сейчас я задам тебе жару“, вовремя произнесенные возлюбленным в тот момент, когда он проворным пальчиком возбуждал ваши желания, заставляли волны сладострастия мощными толчками нестись от вашей головы к тому месту, которое вам так хорошо известно! Разве вы исчерпали все свои очаровательные средства возбуждения желания, чтобы жаловаться на свое полное бессилие? Я помню, как видел вас несколько раз в такой любовной истоме и в таком виде, что и евнух бы воспрянул; вы получали удовольствие от одного того, что, держа в руке мое орудие любви, словно молитву повторяли: „Ах, как он берет меня, ах, как он берет меня!“ — и сжимали его своими прелестными сладострастными ручками, будто хотели передать ему все свои чувства. В другой раз вы взяли его за головку и стали нежно водить им по самому чувствительному месту, грубо говоря, чесать там, где чешется, после чего мы слились в таком экстазе, что уже нельзя было в этом наслаждении осознать себя отдельно друг от друга, и каждый испытывал удовлетворение и за себя, и за партнера. Это был настоящий потоп, который тушил пожар. Так какого черта вам надо? Моя память не может подсказать мне всех способов, коими вы в моем присутствии добивались прекрасных результатов. Дорогая моя, нужно постараться распалить себя, пошевелить кое-чем, собраться с мыслями и помолиться».