Рене Кастр - Бомарше

Мы не будем подробно анализировать эти два текста, вошедших в полное собрание сочинений Бомарше, по той простой причине, что в них повторяется все, что нам уже известно; автор пересказывает в них столь же остроумно, сколь талантливо историю своей жизни, пополнившуюся после 1773 года еще несколькими пикантными эпизодами, один из которых связан с кавалером д’Эоном, на чей счет он отнес слова Филиппа Кино из его либретто к опере Глюка:

Эти новые произведения снискали настоящий успех: они были смешны и убедительны.

«Вы перевернули весь город, — сказал мэтр Матье своему клиенту. — Это непостижимо».

Часть пущенных Бомарше стрел попала в яблочко. Если граф де Лаблаш обеспечил себе поддержку в аристократических салонах, то Бомарше задался целью привлечь на свою сторону простой народ. Атакуя своего соперника, он умышленно прибегал к самому что ни на есть плебейскому стилю:

«Как вы горячи, грубы и бесцеремонны с этими несчастными простолюдинами, господин граф! Сразу видно, что вы человек благородного происхождения».

Это была дерзость, характерная для Фигаро; что касается графа де Лаблаша, то Бомарше решил напомнить ему о благодеяниях Пари-Дюверне:

«Благодаря ему вы теперь бригадный генерал, и я хочу верить, что вы заслужили это, поскольку действительно стали им… Показывая, как вы вели себя в разные моменты наших сложных отношений, я сказал достаточно, чтобы можно было составить представление о том, у кого из нас двоих низкая душа… Этот Бомарше, к коему вы демонстрируете свое презрение, пытаясь скрыть свой страх перед ним, не искал вас; и если бы в процессе, в каковой вы вовлекли его, не была поставлена на карту его честь, то уже давным-давно этот бедный простолюдин бросил бы свою квитанцию в лицо вельможному миллионеру, и тот подобрал бы ее».

Подобные речи воспламеняли сердца тех, кто десятью годами позже совершит революцию. К общественному мнению взывал человек из народа, и народ встал на его сторону, а не на сторону вельможи. Но понравятся ли подобные выступления судьям? Бомарше предусмотрел это и, чтобы завоевать и их симпатии, использовал другую тактику. На суде он говорил только по существу рассматриваемого дела: предъявил письма Пари-Дюверне, которые Лаблаш считал сгоревшими, перевел их с языка условностей и доказал, что был в дружеских отношениях с Пари-Дюверне. Даже спустя два столетия четкость и логичность речи Бомарше вызывает восхищение. Она была настолько хорошо аргументирована и так хорошо раскрывала суть дела, что выступления адвокатов из Экса показались после нее слабыми и блеклыми.

Сбитые с толку защитники Лаблаша в ответ на речь Бомарше не придумали ничего лучшего, как потребовать уничтожения его мемуара, а он вновь взялся за перо, чтобы нанести последний удар:

«Сколько вас, господа, тех, кто на меня нападает, кто формулирует, подписывает и подает против меня всевозможные жалобы, кто мечет громы и молнии по поводу моей законной защиты? Четыре, пять, шесть, десять, легион! Не имея возможности говорить с таким количеством людей сразу, я беру на себя смелость обратиться лично к тому, кто стоит во главе всех; остальные, если захотят, пусть тоже меня слушают.

Итак, у вас дурное настроение, ваше превосходительство? Еще бы! Для этого оснований хоть отбавляй: ведь, несмотря на то что вы здесь командуете целым легионом, нельзя не согласиться с вами, что ваша провансальская кампания проходит бесславно, а это, должно быть, не очень лестно для бригадного генерала; в то время как ваши соперники по военному делу спешат на звуки битвы, чтобы ратными подвигами доказать свою преданность родине и приумножить ее величие, вы затеяли здесь со мной постыдную войну. Я прекрасно понимаю, что это не может не уязвить вашего самолюбия.

Но чья в том вина? Неужто моего мемуара, на который нужно все свалить и предать его огню во искупление того, от чего сами вы открещиваетесь?»

Тактика Бомарше оказалась верной. Наученный горьким опытом в истории с Гёзманом, он даже не пытался подступаться к своим судьям. В то время как Лаблаш при полном параде разгуливал по улицам Экса, Бомарше избегал появляться на людях, заявив во всеуслышание, что он просит лишь об одном одолжении — дать ему возможность выступить в парламенте с речью в свою защиту. Он получил такую возможность, поскольку все судьи были уверены, что это выступление станет для Бомарше роковым. Они ожидали, что перед ними предстанет буйный тип или просто хулиган, а увидели одетого в строгое черное платье человека, который держался с большим достоинством, говорил спокойно, уверенно и самым уважительным тоном и ничего не пытался от них скрывать. Ни разу не прервав свою речь, он говорил пять часов сорок пять минут.

На следующий день ответную речь держал граф де Лаблаш. Несмотря на все свое красноречие, он не смог затмить Бомарше и сгладить впечатление, произведенное его выступлением.

Из письма Гюдена от 23 июля 1778 года нам известно, как развивались дальнейшие события:

«Бомарше выиграл наконец процесс в Эксе. Суд единодушно вынес приговор в его пользу с компенсацией ему всех издержек и ущерба с набежавшими процентами, а Фалькозу было отказано в удовлетворении его исков и претензий, как необоснованных и клеветнических. Это слово было в приговоре. Дело было изучено и рассмотрено здесь с особой тщательностью, а все правовые вопросы получили такую четкую и хорошо обоснованную оценку, что это должно делать честь всей судейской коллегии этого города… который буквально жил этим процессом и с нетерпением ждал его завершения.

Пока судьи совещались, двери Дворца правосудия осаждал народ; толпы женщин, зевак и любителей развлечений запрудили бульвар рядом с дворцом, праздная публика заполнила все расположенные тут же кафе. Фалькоз находился в своей ярко освещенной гостиной, которая выходила окнами на бульвар; наш друг уехал в один из самых удаленных кварталов города; наступила ночь; двери дворца распахнулись и прозвучали слова:

Бомарше выиграл!

Толпа подхватила их и повторяла на тысячи ладов, аплодисменты прокатились по всему бульвару; окна и двери апартаментов Фалькоза резко захлопнулись, а толпа с приветственными криками направилась к нашему другу; мужчины, женщины, знакомые и незнакомые люди обнимали его, поздравляли и всячески славили. Эта всеобщая радость, эти возгласы и проявления чувств так подействовали на него, что он залился слезами и, словно большой ребенок, бросился в наши объятия и потерял сознание. Все наперебой принялись оказывать ему помощь: кто предлагал уксус, кто нюхательную соль, кто требовал вынести его на воздух; но, как говорил он сам, от счастья не умирают. Вскоре он пришел в себя, и мы вместе отправились к первому председателю парламента, чтобы поблагодарить его. Со строгостью, приличествующей главе августейшего суда, тот указал Бомарше на излишнюю вольность его мемуаров. У него были причины так поступить: как человек, он мог бы одобрить их, но как судья, добросовестно исполняющий свой долг, сделать этого он не мог. Парламент счел мемуары настолько легкомысленными, что постановил уничтожить второй из них, но сделать это должен был не палач, как того требовал Фалькоз, а судебный исполнитель, что вовсе не одно и то же. Чтобы наказать Бомарше за излишне вольные шутки, помимо того, что порвали его мемуар, самого его еще обязали пожертвовать тысячу экю в пользу неимущих Экса, а он подарил им две тысячи, „чтобы поздравить с тем, что в их городе такие добрые и честные судьи“. Мемуары Фалькоза также были уничтожены.