Аркадий Белинков - Распря с веком. В два голоса

Кассирша не спеша, как в кадре замедленного действия, подает билеты, я хватаю их и, оставив всю сдачу в кассе, в ужасе бегу на платформу. Аркадий на подножке нашего вагона примеривается к прыжку с поезда, если я не успею прыгнуть на подножку другого вагона. Поезд ускоряет ход. У меня дрожат ноги. Мимо проплывает один вагон, с лязгом подъезжает другой, а на следующем, приближающемся со все возрастающей скоростью, висят на поручнях два молодых человека. Решаю дождаться именно этого вагона. Краем глаза вижу, Аркадий готов прыгать. В надежде его опередить бросаюсь к незнакомым ребятам и, нарушая конспирацию, кричу на хорошем русском языке: «Помоги-и-и-те!». Они за руки втягивают меня в вагон. Что с Аркадием, я пока не знаю. На трясущихся ногах перехожу по раскачивающимся тамбурам в свой вагон. Меня встречает совершенно белый Аркадий. Успел не спрыгнуть. Молча смотрим друг на друга. Через несколько минут какой-то человек целеустремленно входит в наше купе и укладывается спать на верхнюю полку. Он «спит» всю дорогу. Раз или два выходим в коридор, чтобы шепнуть друг другу несколько слов.

Ночь. Полутемное купе. Состояние внутренней лихорадки. Не от того, что было, а от того, что будет. Вагоны в поезде почти пустые, и наш тоже. Где мы найдем переполненное купе?

Оно нашлось в конце вагона. Единственное купе, где несколько человек увлеченно играют в карты и где очень накурено. Почему необходимо быть здесь, если мы так резко отличаемся от этих азартных игроков? Слава богу, на нас никто не обращает внимания. «Третий лишний» остался спать на своей верхней полке. Поезд, замедлив ход, остановился.

Граница!

В купе вошли таможенники. Все показали паспорта, и мы показали паспорта. Когда нас попросили открыть чемодан, мы поняли, чего от нас хотят, и открыли. Таможенник приподнял лежавшую сверху рубашку и, не задавая никаких вопросов, прошел по вагону дальше. Потом в тесный наш капкан вступили пограничники с собаками. Заглянули в паспорта наших спутников, потом — в наши, ничего не спросили и двинулись дальше. Поезд постоял некоторое время, нервно дернулся, лязгнул и тронулся. Минут через двадцать мы осознали, что побег совершился. Вышли в тамбур. Ночь со всеми ее опасностями миновала. Начинался серый рассвет с розовыми проблесками на востоке.

Вдруг мы отчаянно захотели есть и кинулись в вагон-ресторан. Заказали ужин (или это был завтрак?), не зная точно, что заказываем и сколько это будет стоить. И нам начали подавать еду. Блюдо за блюдом и одно вкуснее другого. Когда дошло до десерта, поезд вдруг остановился. Вена.

И тут мы вспомнили, наши деньги остались в кассе белградского вокзала. Пришлось выворачивать карманы и расплачиваться польскими, чешскими, венгерскими, сербскими монетами. Мы выгребли все, что оставалось от путешествия. Не хватало. Все пережитые эмоции сложились в жуткое чувство стыда. Официант махнул на нас рукой. Поезд еще стоял. Мы бросились в купе за чемоданами и выскочили на пахнущую гарью и паровозным дымом венскую платформу.

Мы последними сошли с поезда, и на перроне было почти пусто. Еще не совсем рассвело. Горели фонари. Высокий человек отделился от столба и двинулся нам навстречу. В его руке знакомо голубела обложка «Нового мира».

Для того чтобы понять, что такое советская власть, нужно пересечь границу и прожить некоторое время там, где эта власть особенно противоестественна, — в стране, которая жаждет свободу.

Я понял это, приехав в жаждавшую свободу Польшу, которая хотела, пыталась с холодным польским изяществом обойти советскую власть, как грязную лужу.

В Чехословакии ничего этого не знали — про грязную лужу. Переглядывались, переспрашивали: что такое грязная лужа, которая, говорят, хочет затопить их страну.

Когда пришло известие о советских дивизиях, повисших на Чехословацкой границе, я написал письмо писателям Чехословакии. В письме было сказано: «Я антифашист, антикоммунист. Если сейчас Советский Союз попытается своими солдатами и орудиями уничтожить независимость страны, которую я люблю за ее стихи и соборы, улицы и историю, за ее достоинство и жажду свободы, то я, человек с умирающим сердцем, искалеченным советскими пытками, пойду добровольцем, антифашистом, антикоммунистом, как шли в интербригады писатели во время испанской войны».

Ответа не было.

Незадолго до этого я послал в пражскую литературную газету «Литерарне листы» текст своего письма в Союз писателей СССР, в котором писал о том, что советским писателем себя не считаю и из Союза писателей выхожу.

Ответа не было.

Я позвонил в посольство Чехословакии в Вашингтоне, разговаривал с атташе по культуре.

Ответ был вежливый.

Мне пришлось встретиться со многими людьми в Чехословакии: писателями, историками, журналистами, выступать перед студентами.

Увы, наши друзья оберегали нас, и поэтому настоящих мерзавцев нам не удалось повидать.

— Приедете к себе домой, — хором говорили наши друзья, — там этого добра наглядитесь, а у нас Вы в гостях. Посмотрите, как прекрасен собор святого Витта.

Собор святого Витта был прекрасен, прекрасны были Карлов мост и Карлов университет. Прекрасным было настроение у наших пражских друзей. Хотя иногда оно омрачалось. Оно омрачалось серьезными причинами. Одна из этих причин была в том, что люди, которых еще недавно привела к власти захватившая всех жажда свободы, решили (получив власть), что свободы уже достаточно. Были и другие причины, омрачавшие настроение наших пражских друзей. Однако, несмотря ни на что, все они были молодцами (оптимистами). Я с недоумением вслушивался в слова, летающие по стране: все говорили о свободе, а не об освобождении . Меня поразило, насторожило то, что прекрасное оптимистическое чехословацкое настроение ни разу не омрачилось тем, что Чехословакия граничит с Советским Союзом. Советский Союз не вызывал особенного опасения, страха и ненависти. У оптимистической пражской интеллигенции он вызывал здоровый познавательный интерес. У пессимистической (ее было совсем, совсем мало) — обычное, привычное отношение — отвращение.

Было 1 мая. Огромная, никем не согнанная демонстрация протекла по переливающему солнечными бликами, улыбающемуся, приходящему в себя городу. Город был во флагах — чехословацких, чешских, красных (как нам объяснили — «социалистических») и советских. Мы спускались по ступеням Градчан, величавым и неисчерпаемым. Медленно спускались писатели и художники, которые все знали про каждый камень.

— Да, конечно, Советский Союз — жандарм Европы, — сказал молодой писатель (оптимист).

— И Азии, — добавила милая молодая художница (пессимистка). — Не надо преуменьшать.