Андрей Венков - Атаман Войска Донского Платов

Нет законов для Войска. Или ссылаются на какие-то общегосударственные узаконения, или на местные правила и обычаи.

Вступив в должность, испросил Денисов высочайшего повеления на учреждение комитета для составления «Положения об устройстве Войска Донского». Прислал царь в комитет генерал-адъютанта Чернышова и действительного статского советника Болгарского. От Войска вошли туда генералы Карпов и Черевков, полковник Андриянов, подполковник Шамшев.

Стал комитет жизнь войсковую рассматривать, что хорошо — утверждать, что плохо — на рассмотрение царя. Помещики донские встревожились, стали слать царю доносы на Денисова: ввел-де он питейный откуп [182] Монополию, «выкупавшуюся» у властей желающим предпринимателем. и много там непорядков.

Действительно, придя к власти, увидел Денисов, что казна войсковая пуста, а на ней — все управление краем. Вот и решил поправить дела через откуп. Стали давать право продажи водки в станицах и помещичьих имениях. Для помещиков, что прозевали и сами водкой не торгуют, убытки громадные. Кинулись они на Денисова писать и на весь комитет.

Начались объяснения с Сенатом, а тут крестьяне помещичьи взбунтовались. В мае 1820 года пришел указ: Чернышову — волнение подавить, а Денисову — этому содействовать. Чтоб не тянуть время, Денисов передал в распоряжение Чернышова полки, которые готовили на Кавказ. Чернышов двинулся с ними на левый берег Дона усмирять имение Орловых. А на правой стороне, в Голодаевке, имении Мартыновых, поручил Денисов усмирение генерал-майору Иловайскому и дал ему свой Атаманский полк под командованием Кирсанова. И из станиц казаки собрались, у них с помещичьими крестьянами давние нелады. Но Чернышов, не до конца донцам доверяя, послал туда же генерал-майора Богдановича и сам прибыл на поддержку с полком пехоты и эскадроном лейб-казаков. Усмирили…

На Кавказ в тот раз полки так и не попали, лошади у них на усмирении изнурились, и распустил их Денисов по домам.

Чернышов же после усмирения обвинил Денисова, что волнения — по его вине, а члены комитета Черевков и Карпов сами, мол, участвуют в пресловутом откупе. Черевкова и Карпова из комитета удалили, а вместо них включили Иловайского Алексея Васильевича и Кутейникова Дмитрия. Эти молчали и только журналы [183] Протоколы, поденные документы. подписывали. Против Чернышова они б сроду не сказали: во-первых, вместе партизанили, во-вторых, знали, что царь его любит.

Не оказалось у донцов в комитете единства. Но тут и Денисов виноват. В свое время позволял в комитете споры и противоречия, что, по его мнению, «и должно было быть», дабы видеть «справедливое и лучшее», сам в комитете выступал откровенно. В результате все перепугались и все были против Денисова. Остался он один против Чернышова, но считал, что Чернышов казаков знает плохо и по-чернышовски делать не стоит. Нашла коса на камень. Чернышов иных мнений не терпел. Предела своим возможностям не знал. Еще бы, Берлин брал со своим отрядом!.. Денисов же демонстративно вспоминал, что Суворов называл его «гетманом», а многие суворовцы — «учителем военных правил». А когда видел он Суворова в последний раз, уже больного (в Польше дело было), Суворов сказал Денисову: «Карпович! Карпович! Я тебя не так наградил, как следует, но ты меня не забывай» Чернышов от таких воспоминаний только кривился.

Уехал он в Лайбах к царю и пришел оттуда вскоре указ о смещении Денисова и о назначении на его место Алексея Васильевича Иловайского. 16 февраля утром увидели новочеркасские казаки, что нет у атаманского дома будок и часовых; переполошились, собралась толпа, вышел Денисов:

— Всё, казаки, сняли меня…

Пожалели его и разошлись.

Своего дома у Денисова в Новочеркасске не было, с квартиры его моментально выставили, хотел он к себе в имение ехать — не пускают. В чем причина? Завели на него судебное дело о превышении власти. Приплели туда и откуп и то, что Дон в низовьях весной запрещал сетями перегораживать… Настолько были обвинения несправедливы, что дежурный офицер полковник Черевков запил, ожидая каких-то невиданных гонений и репрессий на все Войско.

Купил Денисов себе в Новочеркасске квартирку, похожую на келью. Все от него отвернулись, не смотрят; а имение описали, дескать, много от Денисова Войско убытков потерпело, пусть расплачивается. Мыкался он так до осени.

Осенью вступился за него Ермолов:

— Какое превышение власти? Вы вспомните, что Платов вытворял. Осмелились бы вы его в превышение власти обвинить? То-то же!..

Отпустили Денисова в имение. Потом потащили истинных виновников злоупотреблений в питейном откупе (конечно же, злоупотребления были!): Золотарева, Бобрикова, дьяка Прохорова….

Через четыре года, когда царь ехал в Таганрог, Денисов (уже с бородой) желал представиться царю, чтобы оправдаться, но так и не получил аудиенции.

Но это будет потом, а пока сидел Денисов у себя в разоренном имении, а хорунжий Петро Кисляков ехал из Новочеркасска в Аксайскую, жалел себя, жалел Денисова: считал, что его, Петюшку, как и бывшего атамана, несправедливо обвиняют. Вот вроде закрыли по Денисову дело, но так и остался Андрей Карпович, любимец суворовский, навечно под подозрением. А уж таким ребятам, как Петро, две дороги — не в Грузию, так на Кавказ. А тут еще откололся кутний зуб [184] «Дальний», коренной. , и об острый, казавшийся огромным край скола исцарапал Петро Андреевич за весь день язык. Глухое раздражение подступало снизу к горлу.

У въезда в станицу разминулись с дядюшкой Алексеем Ивановичем. Приостановил тот было коляску, но, вглядевшись в недоброе, налитое раздражением лицо племянника, раздумал, махнул приветливо рукой в белой перчатке.

С февральского вольного воздуха в хате невыносимо душно. Навстречу — жена Екатерина Николаевна, некогда гладкое, полное лицо изъедено ржавчиной постоянной вражды, глаза ввалились. Глянул — с души воротит. Кивнул ей, посторонившейся, пошел к матери на кухню. Вкусный запах жареного лука щекотал ноздри. Сглотнул. В коий раз неожиданно «теранулся» язык об острое, чуть Петро не застонал. Разбрызгав раздражение, сел к столу:

— Маманя, поесть чего?

В зале батюшка Андрей Иванович никак не отойдет от визита братца своего, Алексея Ивановича. Невысказанное за преждевременным отъездом братца изливает на Марфу. Трубит знай одно:

— Служба!.. Служба!..

— Ху, да угомонись! Он, может, дело предлагает.

— Какое дело?! — презрительно продувает нос отец. — Алеша… Всю жизнь одно: «Алеша — маленький». Лодарюка [185] От «лодарь» — бездельник. ! Все угинался. Из атаманцев в рабочий полк пошел. Я ему гутарю: «Алексей, не бань [186] Не мой. там ноги, там кучур поганый воду пил….» Га-га-га, — срывается отец на кашляющий, перхающий смех, и тот перерастает в просто кашель.