Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Я отчасти вам завидую, потому что Кавказ — моя слабость. Если бы не война, был бы лучший край на свете. Горы, воздух, реки, виноград… В идеале — жениться на горянке и прожить весь остаток жизни в этом раю земном.

— На горянке — понимаю, — согласился Монго. — На такой, как Бэла из твоей повести.

— Бэла, да…

— А сознайтесь, Мишель: ваша Бэла была навеяна личным опытом? — поинтересовалась Валуева.

Тот, помедлив, кивнул.

— Да, отчасти.

Его тут же забросали вопросами: кто она в реальности, как все происходило на самом деле? Поэт отнекивался, утверждал, что как таковой Бэлы не было, это собирательный образ.

— Говорят, что она напоминает Катю Нечволодову, ныне Федотову, — заявил Монго. — Мне рассказывали общие знакомые. Да, Маешка?

У Михаила на лице не дрогнул ни один мускул.

— В том числе и Катю… Господа, бросьте на меня наседать, все равно не скажу вам полной правды. Лучше объясните, отчего нет княгини Щербатовой?

— Написала, что нездорова, — отозвался Валуев. — Но, по-моему, просто опасается новых встреч с тобою.

— Да неужто? Я такой ужасный?

— Ей сказали, что ты имеешь намерение просить у нее руки. А она пока не желает выходить замуж за кого бы то ни было.

Лермонтов с досадой проговорил:

— Ерунда. Ничего такого у меня и в мыслях не было. Вы знаете, кого я люблю.

Общество многозначительно замолчало. Тишину прервала Додо:

— Кстати, я недавно получила письмо из Германии.

— Интересно! — воскликнула Маша Валуева. — От Милли?

— От нее. Живет в Майнце с сестрой и зятем. Лечатся водами Висбадена. Процедуры очень помогают. Павел Демидов начал самостоятельно ходить, а Эмилия избавилась от головокружений и дурноты, свойственной беременным.

— Значит, она действительно в положении? — задал вопрос один из Шуваловых.

— В том-то и интрига, — улыбнулся Васильчиков. — Оттого что беременна не от мужа.

— Ты-то почем знаешь? — исподлобья глянул на него Лермонтов.

— Слухами земля полнится. Муж узнал и вначале хотел отослать ее в деревню, в Ярославскую губернию, но она упросила его разрешить ей уехать к сестре в Германию. Возвратится ли — бог весть.

— Отчего же не возвратится?

— Если возвратится с ребенком на руках, то Владимир Алексеевич будет вынужден признать его своим, чтоб не делать скандала. А ему, согласитесь, совершать сие не слишком приятно.

— Нет, она возвратится, но без ребенка, — сообщила Ростопчина. — Мы с ней говорили накануне ее отъезда.

— Как так? — удивилась Маша.

— Либо оставит старшей сестре Авроре, либо младшей Алине — та живет в Стокгольме и пока своих детей не имеет.

— А кто на самом деле отец ребенка? — снова спросил Шувалов.

Все посмотрели на Михаила, но вслух никто ничего не произнес.

— Ты, Шувалов, слишком любопытен, — заметил Монго. — А ведь любопытной Варваре, между прочим, нос оторвали.

— Уж не ты ли был любовником Мусиной-Пушкиной? — продолжал упорствовать Шувалов.

— Может быть, может быть. Видишь, я нахожусь в меланхолии? Так что перестань действовать мне на нервы. Лучше выпьем за здоровье Эмилии Карловны с пожеланием благополучно разрешиться от бремени.

— Выпьем, выпьем!

Все сдвинули бокалы и рюмки, затем начали просить Лермонтова почитать новые стихи. Он поднялся, немного постоял, вроде размышляя о чем-то, но потом сел и сказал:

— Нет, простите, господа, чувствую я себя скверно. В голове полный ералаш. Не могу сосредоточиться. И вообще, пожалуй, я поеду. Надобно прилечь.

Общество набросилось на него, стало тормошить, уговаривать остаться, мол, гусары не должны подвергаться унынию и апатии. Но тот не уступал, согласился только выпить со всеми «на посошок» и удалился.

— Как это понять? — с недоумением спросил Шувалов. — Что с ним сделалось?

Васильчиков только покачал головой.

— Разве ты не знаешь, что Мишель без ума от Мусиной-Пушкиной?

— Боже мой, когда это было!

— Да не так давно, коль Эмилия еще на сносях.

— Ты хочешь сказать…

Их разговор прервала Мария Валуева:

— Господа, перестаньте сплетничать. Мы подробностей все равно никогда не узнаем. Разве что Додо разболтает. Но она, надеюсь, сохранит тайну своей подруги?

— Тайна — она и есть тайна, — подтвердила Ростопчина. — Если бы и знала, не сказала бы. Но на самом деле она даже мне не открыла, кто отец ребенка.

— Будто бы? — съехидничал Монго.

Поэтесса перекрестилась.

— Клянусь Матерью Небесной.

— Ну если Матерью, то конечно…

«Милостивая государыня Мария Алексеевна.

До меня дошли слухи, будто Вы нарочно манкируете вечерами, где я должен присутствовать, ибо меня чураетесь. Так ли это? Если так, то позвольте диву даться: чем я заслужил сии немилости? Не обидел ли? Если нет, обещайте мне, что увидимся на одном из ближайших балов.

«Досточтимый Михаил Юрьевич.

Как могли Вы поверить сплетням, будто я избегаю Вас? Каждое общение с Вами для меня бесценно. Дорожу Вашими стихами в моем альбоме и храню журналы с Вашими опусами. Много лет пройдет, мы умрем, и потомки вспомнят о нас только потому, что звезда российской словесности Лермонтов благосклонно дарил нам свою дружбу. Так и будет, поверьте. А балы часто пропускаю только потому, что на них чрезвычайно скучно; глупые поклонники раздражают меня, умных же раз-два и обчелся. А еще Мишенька хворает — как его продуло с прошлой осени, так простуды преследуют одна за другой. С непременным жаром, красным горлышком, а затем и кашлем. Доктора рекомендуют смену климата, увезти из Петербурга в теплые края, например в Малороссию. Видимо, весной так и сделаем — а теперь, по морозам, в путешествие пускаться еще опаснее.

На обед к себе Вас не приглашаю: бабушка не любит Ваши посещения, и к тому же остается опасность вновь столкнуться с де Барантом — он захаживает нередко, набиваясь сам, а решиться отказать ему не хватает смелости. Чаще всего я бываю в доме у Лавалей. Там, конечно, общество тоже разношерстное, тот же де Барант и его скверные дружки, но увидеться можно, поболтать мило. Приходите, коли выкроите несколько часов.

Весь конец января и почти половину февраля Лермонтов безвылазно находился в Царском Селе. Только пару раз навещал бабушку и срывался к Краевскому на полдня по вопросам новых публикаций, в том числе о выходе отдельной книжкой «Героя нашего времени», неизменно вечером возвращаясь в полк. Ни к Карамзиным, ни к Валуевым не заглядывал. Только в пятницу, 16 февраля, получил разрешение отсутствовать трое суток кряду.

Утренним поездом он прикатил в Петербург. На дворе была оттепель — около нуля, падал мокрый снег, по обочинам тротуаров кисли сугробы. Промочил ногу — видно, сапог где-то прохудился. Забежал к Елизавете Алексеевне, поцеловал в одутловатую дряблую щеку. Выслушал очередную порцию постоянных упреков — в легкомыслии и нежелании стать серьезным человеком, жалобы на здоровье и на скудные поступления из имений.