Александр Мещеряков - Император Мэйдзи и его Япония

В. Крестовского также смущала чересчур прозападная атмосфера школьного дела. Вот как он описывает посещение гимназии в Нагоя: «Директор – еще молодой человек в европейском костюме и, по-видимому, большой франт – пригласил нас в конференц-залу, где, по обыкновению, тотчас же были предложены нам миниатюрные чашечки с чаем и японские папиросы. Стены этой комнаты были увешаны географическими картами и иными пособиями для наглядного обучения исключительно на английском языке, а книжные шкафы наполнены исключительно английскими изданиями. Мы не встретили на полках не только французской или немецкой, но даже ни одной японской книжки» [149].

Разумеется, далеко не все японские школы были такими. Однако проблема существовала – молодежь явно относилась к властям и родителям с меньшим почтением, она полагала, что целью жизни является личное «счастье», с легкостью вовлекалась в политическую деятельность, по каждому вопросу молодые люди имели собственную точку зрения, они ничего не принимали на веру и задавали провокационные вопросы. Чиновник Министерства образования Эги Кадзуюки (1853–1932) с ужасом передавал сцену, свидетелем которой он был. Учитель рассказывал историю о китайском мальчике Ван Сяне. Его злой мачехе в лютую зиму захотелось отведать свеженькой рыбки. Подойдя к реке, он разделся, растопил жаром своего тела лед – из полыньи выпрыгнули две рыбины, которыми он и накормил мачеху. Ученики недоумевали – ведь мальчик должен был замерзнуть и умереть! Учитель стал толковать им про волю Неба, но они отвечали: мы не понимаем, что это такое [150].

Было от чего прийти в ужас: для юного поколения язык науки оказывался понятнее древнего языка морали и долга. Нравы самого Запада казались традиционалистам чудовищными. Чего стоят их законы, согласно которым жена может подать в суд на мужа, а дети – на родителей? Мораль и долг в сознании ревнителей старого стояли выше науки и закона.

Мэйдзи поручил своему наставнику Мотода Накадзанэ изложить его августейшие взгляды на проблему. Конфуцианец Мотода правильно понял поставленную задачу. В соответствии с его докладами было решено усилить моральную составляющую школьных программ. Под «моралью» же понималась прежде всего преданность императору и почитание родителей. Недаром во время своих путешествий местные власти подавали Мэйдзи списки людей, которые исправно исполняют свои семейные обязанности. Награждать таких людей было древней традицией. Еще в VIII веке перед их домами ставили таблички с перечислением их заслуг, освобождали от налогов.

Однако Мотода был конфуцианцем японским, а потому он никогда и нигде не упоминал, что следует применять мудрость Китая в полном объеме. А центральной политической доктриной Китая является неизбежность смены правящей династии. Когда династия растрачивает свой запас энергии-добродетельности (кит. дэ, яп. току), тогда основатель новой династии получает от Неба мандат (приказ) на правление. Нет, японские конфуцианцы вслед за приверженцами официального синто твердо стояли на том, что японская императорская династия – вечна. Книги Фукудзава Юкити, в которых делался упор на правах человека, были исключены из школьных программ, теперь в школах использовались только те книги и учебники, которые были завизированы Министерством образования.

3 ноября во дворце справляли день рождения Мэйдзи. Он ознаменовался повторным появлением национального гимна. Дело в том, что сочиненную прежде англичанином Фентоном музыку сочли в результате «недостаточно величественной», и с 1876 года гимн исполнять перестали. Но сама идея гимна не умерла, и в этом году придворный музыкант Хаяси Хиромори предложил новую музыку, учитывавшую традиции – древнее стихотворение следовало тянуть возможно дольше. На самом деле музыку написал не Хаяси, а его подчиненный, но композитором считается именно Хаяси. Немец Ф. Эккерт, служивший музыкальным инструктором на японском флоте, аранжировал ее применительно к духовым инструментам.

Теперь у страны снова появился славящий императора гимн, но «народ», похоже, до сих пор все-таки еще не проникся идеей о том, что он должен любить своего императора без всякой подсказки со стороны властей. Немец Бёльц с досадой отмечал в своем дневнике: «День рождения императора. Так жаль, что народ этой страны не испытывает большого интереса по отношению к своему монарху. Следует сделать так, чтобы полиция заставляла вывешивать государственные флаги в каждом доме. По своей воле это делают совсем немногие» [151].

Власти как бы услышали призыв врача, и теперь гимн зазвучал часто, может быть даже чересчур часто. В том числе на парадах и на военных смотрах. Мэйдзи не упускал случая поприсутствовать на каждом из них, демонстрируя единство армии и императора, победу симметрии над аморфностью, порядка – над хаосом. Один из таких смотров довольно подробно описал В. Крестовский. Смотр был приурочен к визиту принца Генуэзского и состоялся 27 декабря.

Описав ожидавших приезда Мэйдзи членов дипломатического корпуса и японский генералитет, Крестовский отмечает, что для микадо была приготовлена «маленькая, смирная буланая лошадка под зеленою шелковою попоной с вышитыми на ней большими золотыми астрами (хризантемами. – А. М.)… Ровно в десять часов на плацу показались две парадные кареты цугом, в английских шорах и обитые внутри драгоценной парчой. В первой сидел микадо, во второй принц Генуэзский. Оба экипажа были окружены густым конвоем скачущих улан, один взвод которых следовал в авангарде, а другой в замке, имея по сторонам боковые патрули с опущенными и обращенными назад пиками. Назначение патрульных состояло в том, чтобы отгонять чересчур любопытных подданных его величества и ребятишек, неразумно в ослепленном своем любопытстве кидавшихся чуть ли не под копыта конвоя. Вся военная свита, ожидавшая у палаток с принцем Арисугавой и прочими принцами, прибывшими ранее, а также с военным министром и начальником генерального штаба во главе, мигом сели на коней и выстроились по правую сторону от палаток. Принц Арисугава, как главнокомандующий японской армией, поскакал со своим штабом к войскам и принял командование над парадом. По его команде полки взяли „на караул“ и знамена преклонились, а оркестр заиграл японский гимн, очень своеобразное произведение какого-то капельмейстера из немцев.

Выйдя из экипажей, микадо, одетый в общегенеральский военный мундир, с принцем Генуэзским, присутствовавшим в итальянской военной форме, вошли в первую палатку и сели с двух сторон у стола, в креслах. Здесь его величеству были представлены министром двора Беккер-паша и я. Тотчас после этого микадо сел на подведенного ему коня и начал объезд войск с правого фланга.