Альфред Кейзерлинг - Воспоминания о русской службе

Поскольку мы сообщили о себе загодя, все было готово для нашей торжественной встречи. Внезапный переход из состояния полной дикости к величайшему комфорту пробудил в нас ощущение, которое можно назвать только блаженством.

Наше плавание по Уссури не могло бы продолжаться более ни дня — уже вблизи Хабаровска на одном из мелководных участков фарватера скопилось столько льда, что пришлось взрывать, иначе «Ингада» пройти не могла, а наутро яхту удалось завести в док только через протоку, с великим трудом пробитую во льду.

Хабаровск, или Хабаровка, как он тогда еще назывался, представлял собой всего-навсего большую деревню, хоть и был резиденцией правительства. Расположен он над реками Амур и Уссури на двух сопках метров по сто сорок высотой; две части города соединялись друг с другом деревянными лестницами. По одну сторону находились казармы, корабельная верфь Амурской пароходной компании, кадетский корпус, ботанический сад и — в особо маркированном квартале — фанзы китайских кули, которых здесь проживало около двух тысяч.

На другой сопке высилось весьма безвкусное краснокирпичное здание — резиденция генерал-губернатора. Чуть ниже по склону стоял кафедральный собор, а между ним и берегом Уссури — дома чиновников, многочисленных генералов и немногих европейских коммерсантов. Эти дома образовывали тогда единственную улицу; незамощенная, с деревянными мостками для пешеходов, она шла все время то вверх, то вниз. Там помещались также здание почты, отделение Имперского банка и гауптвахта. Всего в Хабаровске проживало около 2 500 европейцев. Европейцев-чернорабочих, кроме арестантов, в ту пору еще не было.

Окрестности города представляли собой совершеннейшие таежные дебри, за исключением нескольких приамурских сопок, где поселились корейцы, занимавшиеся садоводством и огородничеством. Русских поселенцев тогда тоже не было. Корейцы отличались огромным прилежанием и умением выращивать овощи; эти люди получали от хабаровского общества, отчасти весьма взыскательного, европейские семена, которые, хотя были им совершенно незнакомы, давали отменные урожаи. Поэтому у нас, помимо местных овощей, не было недостатка и в артишоках, шпинате, спарже, лучших горохах, редисе и проч.

О корейских огородах у меня остались самые приятные воспоминания, я имею в виду не столько сами овощи, сколько другое: на тамошних сопках была превосходная — лучше я не видел — охота на диких гусей в пролете. Приняв в себя Уссури, Амур у Хабаровска круто поворачивает на север; под отвесными прибрежными кручами стремит он свои воды, достигая ширины 3–4 километра; левый берег — равнинный, болотистый, поросший камышом и низколесьем, поистине птичий рай. Осенью и весной там большими стаями собираются дикие гуси; под вечер и утром они взлетают с воды и пролетают низко над сопками правого берега, так что охотник легко может взять дублет из каждой новой стаи. Иногда я возвращался домой, добыв 10–12 птиц.

Перед дворцом генерал-губернатора на берегу Амура разбили большой парк. В середине его стоял домик, предназначенный под жилье адъютанту, чуть дальше — внушительное здание офицерского клуба с прекрасным видом на реку, современным театральным залом, читальнями и т. п., так сказать центр развлечений.

Для чиновников вроде меня квартиры не были предусмотрены, и нам приходилось самим искать жилье, что было не так уж легко. В конце концов, меня приютил один из коллег.

Труднее всего было добыть мебель, потому что магазины ею не торговали. Приходилось довольствоваться тем, что имелось в наличии. При кочевой жизни, которую вело большинство чиновников и которая снова и снова вынуждала их переезжать с места на место, по всей Амурской области утвердился особенный обычай «ликвидировать» мебель. Вещи не продавали, а проигрывали. Эта азартная игра называлась jeu d'amour, «игра любви». Отъезжающий приглашал компанию на прощальную пирушку; по этому случаю играли на специальные жетоны, которые в сумме представляли стоимость «ликвидируемой» мебели, и гости получали их в счет выигрыша. Таким манером я обзавелся столом и стульями, кроватью, кой-какой кухонной посудой и красной шторой.

После того как я столь удачно «выиграл» себе домашнюю утварь, лед на Амуре стал, и связь с внешним миром, от которого мы полтора месяца были полностью отрезаны, восстановилась — теперь уже на санях.

На Сахалине планировали строительство новой тюрьмы. Соответствующие чертежи прислали в Хабаровск на рассмотрение генерал-губернатору. Барон Корф пожелал внести небольшие изменения, а потому счел необходимым вступить в переговоры с островным начальством и предложил мне взять переговоры на себя, ведь заодно я смогу познакомиться с приамурскими народами рыболовов и охотников.

От Хабаровска до Сахалина мне предстояло проехать около 2000 километров. Сначала по Амуру на лошадях до Софийска, затем, тоже по Амуру, до Мариинска, а оттуда уже через тайгу до Александровского Поста на побережье и далее по замерзшему проливу до острова.

Чудесным солнечным ноябрьским днем после обильного прощального завтрака, который дали в мою честь коллеги в офицерском клубе, я сел в свою кошеву — длинные, наполовину крытые сани наподобие розвальней, изнутри обитые войлоком, а снаружи — просмоленной парусиной. В этих санях можно с удобством вытянуться; в качестве подстилки используются большие мягкие кожаные мешки, в которые одновременно укладывают багаж проезжающего. Еще в этих санях есть кожаные подушки и большущая меховая полость. Впереди на козлах сидит ямщик, а под ногами у него стоит ларь, где хранится мороженый провиант и бутылки с ромом и коньяком. К верху кошевы прикреплена войлочная занавеска — если ее опустить, пассажир полностью защищен от любой непогоды. В очень сильную стужу сани дополнительно обогревают раскаленными кирпичами. Запрягают в кошеву тройку лошадей, рядом или цугом, смотря какова дорога.

Поверх своего платья проезжающий надевает сначала кухлянку, тунгусскую рубаху из меха не рожденного северного олешка; эта рубаха достигает ему до колен, сзади у нее есть капюшон, который можно натянуть на голову, а впереди нагрудник, чтобы защитить лицо. На голову надевают меховую шапку с длинными, до пояса, ушами, которые обматывают вокруг шеи вместо шарфа. На ноги надевают мягкие высокие сапоги из шкурок, снятых чулком с оленьих либо лосиных ног; эти сапоги достают чуть не до живота. Довершают костюм меховые рукавицы. Рубаху подпоясывают широким кушаком, который все это держит. В таком костюме путешественнику не страшна самая свирепая стужа, вдобавок он совершенно не стеснен в движениях. Ямщик на облучке выглядит как дикий зверь, так как вся одежда у него мехом наружу.