Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

А тут тебя изгнали, выкинули или, как они говорят, выдворили. И хотя тебе глубоко плевать на их пренебрежение, но возвратиться в свою страну ты уже не можешь.

– Тебя обесчестили! Но мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя! – воодушевлённо воскликнул В.П.

Эта тирада была закончена уже на пороге какого-то простенького и радушного арабского кафе. Огорчение от потери родины было скрашено кальвадосом и пивом.

У Некрасова после начальной эйфории – «Вот она, свобода! Я счастлив! Вырвался!» – бывало, начиналась хандра. Обволакивала его грусть, нашёптывая жалость к себе, эмигранту и апатриду, к неприкаянному изгнаннику.

По своему складу души беззаботный и вольнолюбивый, Вика грустил. Не безудержно, не до потери сна, не до раздирания эмигрантской рубашки, но слегка подтосковывал. При том что жил он в сказочной стране, да ещё и в Париже, городе его мечты!

Отлично понимал, что он обязан ответить на оскорбление, нанесённое ему хамской системой. Потребовать сатисфакции! Каким образом? Очень просто!

Не поддаться течению, не поплыть по воле волн, не опуститься на дно спившимся, сломленным вконец человеком! Но начать жить и писать, да так привольно и размеренно, как он никогда бы не жил и не писал, оставшись дома!

Его ялтинский друг, писатель Станислав Славич, сказал: «Правильно сделал, что уехал. Иначе не было бы тех вещей, что написаны в последние годы».

Ностальгия, вы говорите? Или просто участившиеся с возрастом мысли о друзьях, о войне, о юности, о праздниках Победы? Но вот снова вспоминалось о молодости, о Городе с его концертами, трамваями, шатанием по Крещатику и купанием в Днепре. Обиды скоро забылись, а безответная любовь к Киеву стала терзать его всё чаще и чаще…

Он сразу же пристроил у себя в кабинете две большие, почти в полметра длиной, фотографии – днепровских круч с Лаврой и не замытого ещё Бабьего Яра. На отдельной полке теснилось множество книг и альбомов о Киеве, как привезённых с собой, так и подкупаемых в Париже. Ставить давно уже некуда, но в дом непрерывно приволакивались всё новые альбомы о киевских красотах.

Ещё в Киеве я как-то вовремя сообразил – не пожалел целого рубля! – и купил на развале книгу скульптора Вучетича «Художник и жизнь». И преподнёс её Некрасову. Наш писатель не замедлил погрузиться в сладострастие.

Через неделю мне написал:

«Какое счастье ты мне доставил, если бы ты знал! Читаю, не отрываюсь! Надеюсь, ты хоть сам-то прочёл эту сокровищницу глубинных чувств легендарного проныры и жополиза, великого скульптора Вучетича?»

Я не очень понимал тогда, чем вызвана эта брезгливая неприязнь Некрасова к увенчанному великими лаврами скульптору. Вроде всё у него торжественно и мускулисто. Женщины с разящими мечами, солдаты с детьми на руках, гордые головы красавцев генералов, томящихся думой. Дзержинский на Лубянке, одиноко маячащий вождь товарищ Сталин на главном шлюзе канала Волго-Дон…

Да ты пойми, горячился В.П., это же лживое и безмозглое искусство! Ни грамма воображения, всё пережёванное, украденное и нагромождённое. Но партийным кретинам именно такое и нравится! Что он, Вучетич, сотворил с Мамаевым курганом в Сталинграде! Эта чудовищных размеров Родина-мать с мечом, мутант какой-то! Но зато выше статуи Свободы! Я ему этот мемориал никогда не прощу! Верх безвкусия и эпигонства! Да и как человек он – парень говнистый. Нахрапистый и вороватый скряга. Сам миллионщик, а натурщикам платит копейки, а подручные у него голодают!

Но разве мог представить себе мой дорогой Виктор Платонович, что уготовил его любимому Киеву орденоносный скульптор Вучетич! Парижским вечером мне позвонил В.П. и сухо приказал: поднимись ко мне! Я слегка струхнул, увидев его обвисшее от горечи лицо, – что случилось?

– Посмотри, вот ОНО!

И указал на свежую газету, по-моему, «Радянську Украпну». На большой фотографии днепровских круч возвышался циклопических размеров монумент Родине-матери. Вика чуть не плакал от злости: какие идиоты, какие подхалимы! Кто мог разрешить так испохабить перспективу с Софийским собором! И ты видишь, Витька, метался он по квартире, видишь – это же плагиат! Вот глянь этот альбом, «Искусство эпохи Муссолини». Посмотри на эту даму с мечом и венком – вот откуда передрал этот гад! Искусство Муссолини! На киевских кручах! На фоне украинского неба и колоколен! Нет, там сидят в кабинетах настоящие дегенераты с воображением курицы!..

Вика чуть успокоился, взял папиросу и набрал номер Миши Геллера – отвести душу с умным человеком.

С годами Некрасов как-то смирился с этим украинским мемориальным уникумом и порой, чуть прихвастывая, демонстрировал его простодушным гостям…

Так вот, почитайте Некрасова, и вы заметите, что тот постоянно возвращается в свою молодость и под этим предлогом снова и снова вспоминает свой Киев.

Кстати, Виктор Платонович всю жизнь разговаривал с южным акцентом. Москвичи и ленинградцы из вежливости называли его «мягким» или «певучим», но за глаза передразнивали и посмеивались. Слава богу, что ещё не «хакал»! Хотя были и такие, кому его говор нравился. Он был похож на одесский, а иногда – на слегка утрированный еврейский акцент. Но Вике и акцент прощался – его воспитание и культура были выше подозрений…

В Норвегии, в охотничьем домике на берегу приполярного озера, в гостях у своего славного приятеля-украинца, врача Мыколы Родейко, Некрасов благоденствовал в прекрасном одиночестве. Навещая его, Мыкола тихо радовался, слыша украинскую мову Некрасова. А гость жил припеваючи, жарил себе яичницу, варил свои любимые сосиски, лакомился селёдкой, прогуливался и любовался небом. И писал.

В домике были украинские книги, старые трогательные издания. Виктор Платонович там начитался раннего Тычину и проникся к нему симпатией. Даже привёз с собой томик стихов. Вдруг понравился и поэт Мыкола Бажан, тоже, правда, ранний. В общем, вернулся наш путешественник в Париж очень довольный жизнью, благоухая солёной рыбой и слегка пропитанный украинской поэзией и горилкой с перцем.

Разве сравнить с поездкой в Канаду!

Чёрт меня туда понёс, пенял судьбе Некрасов, попал в сущий гадюшник!

Вначале в Канаде было всё лучше некуда, радушия в украинских домах хоть отбавляй, люди наперебой проявляли учтивость, всем хотелось побалакать с киевлянином. Потом пригласили на встречу с соотечественниками. Покинувшие неньку Украину, те жаждали услышать новости о своей любимой родине. Любимой страстно, иногда даже болезненно. Чтобы не дразнить аудиторию, «стариков и не очень стариков», Некрасов с места в карьер успокоил, что он за независимость Украины. Потом сожалел: зачем покривил душой?..

Допуская вполне, что люди имеют право выбирать, как им жить, Некрасов счёл нужным высказать, как он считал, свою правду.