Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Нет, только в Париже! Только там!

Праздник, который всегда и со мной, говорил Вика, перефразируя Хемингуэя.

При этом Некрасов праздновал Париж непрерывно, даже спеша на работу. Любил водить гостей и показывать парижские места, уголки, дома, мелочи всякие незаметные на первый взгляд, но страшно занятные при ближайшем рассмотрении. В.П. с великим удовольствием делился лишь ему известными детальками, выуженными в бесчисленных проштудированных бедекерах.

Считается, зловеще понижал голос Некрасов, что Париж перенаселён призраками, фантомами и приведениями. Учитывая его кровавую историю! Знающие люди утверждают, что собор Парижской Богоматери заполнен тайными алхимическими знаками и образами, унаследованными от его зодчих-алхимиков Пьера де Корбея и Гийома Парижского. Алхимики защищали себя. Преследуемые церковью как еретики, они как бы оставили книгу духовных иероглифов и даже спрятали там растёртый в порошок философский камень. В одной из колонн собора. Истончённые и боязливые сердца замирали в тревожном предчувствии…

Романтически настроенным он показывал часовни и особняки мушкетёрских врёмен, мосты, видевшие кардинала Ришельё. Башню, где в ожидании казни томилась королева Мария-Антуанетта, дух которой, по слухам, и сейчас отказывается покидать версальский Трианон. Восхищался и выдержкой последнего короля Франции Людовика XVI, который, вступая на эшафот на площади Согласия, поинтересовался у распорядителя казни: «Есть ли новости от Лаперуза?»

В общем, большая часть рассказанного – выдумка, но это не значит, что остальное – правда, как любил закончить повествование Некрасов.

Любителей архитектуры он водил смотреть футуристические эспланады и небоскрёбы. Хвастался прозрачной Луврской пирамидой. По парижским легендам, эта пирамида посередине внутреннего двора Лувра сложена из 666 стеклянных панелей – число дьявола. Люди говорят – по специальной просьбе президента Миттерана! Конечно, все опровержения мало убеждают проницательных знатоков магии…

Людям, склонным пошляться, демонстрировались укромные уголки в парках, с замшелым бюстом какого-нибудь, скажем, покорителя Тимбукту.

Не чуждых модернизму он в первую очередь тащил в выставочный центр «Бобур», прославленный своей экстравагантной архитектурой. Правда, во вторую очередь он приводил туда и романтиков, и скептических реалистов, и столичных жителей, и простодушных приезжих – всех! И демонически ухал, видя их очумелый вид.

Вначале он просто терзался из-за этого «Бобура», что означает примерно «красивый городок». С одной стороны – модерново, функционально, нигде в мире такого нет, а с другой – испохабили святое место, чрево Парижа! Понастроили чёрт-те что, какой-то газовый завод, гигантские трубы, шарниры, консоли, и всё по фасаду, без облицовки! Осквернили модерновым уродством старые улочки, плакался поначалу В.П. Но потом всё-таки решил для себя – это здорово! Ведь и самому хочется бродить вокруг.

Облазил и здание, сфотографировал всё, что возможно, выбирал точки съёмки вокруг громадного фонтана. Просто сами просились – сними нас, сними! – полтора десятка «мобилей», придуманных миленькой аристократкой Ники де Сан-Фалль. Такие занятные, псевдонаивные скульптуры посреди фонтана, ярчайше раскрашенные, совершающие сложные движения…

Некрасов мечтал, что Париж станет его новым родным городом. Не получилось, как ни старался! В его душе единственно родным оставался Киев. Потом он решил, что Париж – самый любимый. Ну, ладно, ладно, Париж так Париж, но как забыть первую любовь – Киев?! Тогда он согласился, что у него два любимых города – Киев там и Париж здесь. Два города, которые Вика обожал и как бы поклонялся.

И теперь он со спокойной душой описывал парижские улочки, памятники и скверики с такой же сердечной улыбкой, как раньше писал о Киеве.

– Ну, как он тебе? Твой Париж? – начинает приезжий разговор.

И как приятно и сладостно Виктору Платоновичу открыто отвечать:

– Мне нравится. Прижился!

«Он стал СВОИМ городом. Я возвращаюсь в него, как домой».

Как когда-то, возвращаясь в свой Киев, ты и сейчас, торопясь от метро домой, подмечаешь мелкие новшества – свежеокрашенный фонарь, новую клумбу с Ледой и лебедем посередине, подновлённую вывеску или бордюр тротуара. И радуешься этому, как радовался в Киеве. И утешаешь себя – Париж мне стал Киевом! Со временем сравнение Киева и Парижа заполонило творчество Некрасова, наполняя его меланхолической радостью; он любовался ими обоими. У нас, дескать, так же хорошо, как и там…

– Ну а как Киев? – задают участливо вопрос, боясь бестактности.

– Не знаю, – отвечает В.П. – Стена!

Ни одного голоса не доносится из-за этой стены, как из царства мёртвых… Доходят какие-то обрывки. Ещё один памятник Ленину, теперь уже размером с мощную силосную башню… Новая линия метро… Установили наконец памятник и в Бабьем Яру, слава богу! Какой-никакой, помпезный там или с оптимистическими нотками, но памятник – ста тысячам погибшим.

– Вот и всё, что я знаю о городе Киеве, – растерянно говорит В.П. – Уплыл мой Киев, как ладья в тумане, и больше не вернётся…

Опять же в «Записках зеваки»:

«Нет, не скучаю я по Киеву… Я разлюбил его. Разлюбил потому, что он разлюбил меня». Это написано по горячим следам обиды.

«Записки зеваки» вначале назывались «Городские прогулки» и задуманы были как книга о его Киеве. Он знал свой Город, как собственный карман, и, сдержанно рисуясь, гордился этим. И вдруг – громом среди ясного неба: «Я разлюбил его!»

…Парижские каштаны уступают киевским разве что в возрасте. Их не меньше, чем на Крещатике.

И сейчас мы шагаем потихоньку по парижским пригородам, лениво посматривая на эти импозантные цветущие деревья. Мы отрадно озабочены. Выпить ли нам немедленно или пройти до следующего кафе?

Решили растянуть блаженное предвкушение, довольные прогулкой и редким случаем – выпивкой с глазу на глаз, увенчанной трёпом.

Кого он больше любил? Легко перечисляет: маму любил, друзей ненаглядных – Лёню Волынского, Симу Лунгина, Яню Богорада… Да мало ли ещё кого… Своего ординарца Валегу любил, полкового разведчика Ваньку Фищенко, Васю Шукшина, Булата… Киев вот тоже любил…

– А Родину? – остроумничал я.

– И Родину тоже, – серьёзно отвечал Некрасов. – В Сталинграде особенно.

Разговаривая, прошли пару кварталов. Если откровенно, как-то буднично рассуждал Виктор Платонович, изгнание или ссылка с незапамятных времён считались очень тяжёлым наказанием. И особенно тяжело уходить в изгнание пожилым, разрушая навеки свой образ жизни, оставаясь без языка и без дома. Совсем не то что в молодости, когда сам рвёшься уехать за приключениями, весёлой жизнью, на поиски возлюбленной…