Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Всех гостей Зинаида Николаевна встречала с изысканным радушием.

Пришедшего со мной приятеля, молодого бугая, она спросила: «Вы никогда не совершали пешую прогулку вдоль Женевского озера? Это так интересно!»

При первом нашем знакомстве Зинаида Николаевна, добрейше улыбаясь, полюбопытствовала: «Приходилось ли вам бывать в Лозанне? Нет? Если случится оказия, обязательно поезжайте!» Я обещал не преминуть. Через некоторое время она поинтересовалась, люблю ли я играть в серсо? Чтобы подлизаться, я признал, что питаю слабость к этой захватывающей игре.

Увидев впервые Милу, Зинаида Николаевна милейшим образом осведомилась, была ли та знакома с Тотошкой Луначарским. Озадаченная Мила с сожалением отрицала знакомство.

Зинаида Николаевна относилась одинаково приветливо и к хорошим друзьям, и к знатным гостям. Да и к людям незнакомым, иногда явно с несвежей репутацией, скажем, утренним собутыльникам, с которыми её Викочка вступал в дружбу внизу у пивной бочки.

– Пойдём сейчас ко мне, я познакомлю тебя с мамой! – скажет, бывало, расчувствовавшийся Вика новому приятелю. – Она у меня то, что надо!

И мимо оцепеневшей от брезгливого ужаса домработницы Гани вместе с гомонящим хозяином в квартиру проникал, источая сивушное амбре, оробевший пьянчужка, учтиво вытирающий ноги о паркет в коридоре.

Мама улыбалась, интересовалась, не встречался ли гость с Бонч-Бруевичем или Платтеном и не удручён ли он не по сезону прохладным утром. Сияющий улыбкой В.П. целовал маму в щёку.

Кстати, он крайне редко чмокал кого-то, но маме дарил поцелуи ежедневно, уходя и приходя домой, даже будучи ни в одном глазу, целовал и обнимал её с утра.

К старости Зинаида Николаевна хотя иногда и путала эпохи и могла не сразу припомнить лица, но до самого конца сохраняла свою легендарную воспитанность.

Всю жизнь была ровна и справедлива, держала слово, любила компанию, не лгала и не лицемерила.

Много читала, не только Пушкина, Писарева, Герцена, Лескова, но и многотомники советских писателей – Федина, Шишкова и, я ещё удивлялся, Горького. Ничего странного, говорил Виктор Платонович, Алексей Пешков был в своё время известным ниспровергателем авторитетов, а мать таких уважает.

Любила она променады, море, пляжи, да и в лесу получала удовольствие.

Виктор Платонович расставался с матерью довольно редко. В писательские дома отдыха они всегда ездили вместе. Ему было спокойнее, когда мама рядом, хотя он с как бы облегчением покидал её на несколько часов, отлучался или уединялся с друзьями, если с ней оставалась одна из их знакомых. Походы в кино, выходы в театр или на концерт тоже частенько совершались вместе.

Зинаида Николаевна никогда не навязывала своего мнения, частенько повторял В.П. Да и кому было навязывать? С ней никто не спорил, все её желания предугадывались и выполнялись. В первую очередь самим Викой. День ангела Зинаиды Николаевны, 24 октября, если не праздновался, то отмечался. Вика не раз повторял, что это его любимый праздник. После Дня Победы, конечно.

Я познакомился с Зинаидой Николаевной в её старости, но В.П. воспринимал её всё такой же, какой знал в начале войны – уже тогда пожилой, но бодрой, ироничной, решительной и самоотверженной. Вы знаете, что она сказала, позвонив по телефону из почти окружённого Киева в Ростов своему единственному и безумно любимому сыну?

– Я рада, что тебя призвали в армию. Не время сейчас в театре на броне сидеть!

Представляете?!

Хотя он и не сказал тогда, что это не столько его призвали, сколько он сам вызвался идти на фронт…

– Пиши, не забывай! – сказала тогда она, и вскоре Киев был оккупирован.

И он не забывал, помнил о своих оставшихся при немцах женщинах – маме, бабушке Алине Антоновне и тёте Соне. А молитвы этих неверующих женщин хранили, я уверен, Виктора Платоновича всю войну…

За пару лет до смерти Зинаида Николаевна уже никого, кроме своего Викочки, не узнавала и оставалась равнодушной к разговорам гостей. В.П. тем не менее поднимал её, бессильную и крошечную, из её кроватки у себя в кабинете и усаживал за стол. Перед ней ставился прибор, расстилалась салфетка, и кто-то из пришедших в гости женщин кормил её с ложечки, время от времени подавая стакан с водой, запивать. Она непрерывно промокала рот салфеткой и что-то пыталась сказать. Когда после падения она уже не смогла оправиться, ослабнув и физически, и умственно, В.П. звонил и переписывался со светилами киевского института геронтологии. И печально прочёл мне однажды все их ответы, мол, надежды никакой, на улучшение не надейтесь, всё будет только ухудшаться…

Лишь в последние несколько месяцев он решился не сажать её за общий стол. Она лежала тихонько в своей кроватке, а В.П., отлучаясь из дома или просто выходя из кабинета к столу, всегда наклонялся к ней и объяснял, куда идёт и когда будет. Она иногда улыбалась в ответ или чуть шевелила рукой, и тогда В.П. радостно объявлял, что он поговорил с мамой, его слова она понимает…

В день смерти Зинаиды Николаевны он поставил в узкий бокал красную розу, которая не увядала несколько недель, а увядши, не осыпалась чуть ли не полгода, выглядела как живая. Поражённый этим знамением, В.П. приглашал в кабинет всех вновь приходящих и показывал розу, вот, мол, налицо некий сверхъестественный факт. Ему поддакивали: да-да, наверняка это связано с маминым духом, не иначе. И Вике становилось легче…

Как всегда, Крещатик располагал к прогулке. Мы только что посмотрели фильм Юрия Озерова «Освобождение». Мне было интересно, да и Виктор Платонович, видимо, заново переживал войну.

Прогуливаясь, я почему-то решил высказаться оригинально, по моему тогдашнему разумению.

– Что это мы со своим Сталинградом носимся! Эпизод войны, как другие! – начал я. – Война-то была мировая, и англичане, например, хвастаются сражением при Эль-Аламейне. У них это то же самое, что и Сталинград!

Вика взъярился:

– Ты какую-то херню несёшь! Как можно это сравнивать! Сталинград эту войну спас! Сколько мы там людей положили, а ты тут с Эль-Аламейном! Ничего общего!

И замолчал, вроде бы как надулся на меня.

Но через десяток минут пошёл на мировую:

– А фильм, в общем, враньё! А тебе как?

Я что-то уклончиво промычал, хотя и удивился, почему такой хороший военный фильм не понравился В.П.

Громадный бронзовый лев на площади Данфер-Рошро установлен в память об обороне эльзасского города Бельфора от пруссаков. Прогуливаясь как-то со своим близким другом Львом Копелевым, фронтовиком и бывшим зэком, В.П. ядовито хмыкал и пожимал плечами – тоже мне, оборона, держались три недели. Ни в какое сравнение со Сталинградом!