Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Не знаю, что сказать о моей деревенской жизни. Тесно у нас там, почти как в избе. Миррочка все время на воздухе с соседними детьми, с кошкой, с собакой, с козами. Она мало читает и слава Богу, она очень успокоилась нервно. Умница она, острая чрезвычайно. На днях ее Елена подстригла, и она уморительно напоминает Нинику. Елена поит и кормит нас, весь день за стряпней, измучена, но бодра, пьет крепкий чай и курит без конца, все по-прежнему. Я по часам гуляю, перевожу, собираю хворост для топлива, перевожу, собираю хворост, читаю. Каждую неделю дня два-три провожу в Москве. В данную минуту я уже 3-й день в Москве и пробуду еще дня два. Нюшу я очень люблю, и мы с ней дружны безоблачно. Но здесь, в доме, — я писал тебе, — я чувствую себя дома лишь у себя в комнате и у Нюши. С Таней мы взаимно-ласковы, но друг к другу не заходим в комнаты почти никогда. Присутствие Людмилы Евграфовны мне скорей неприятно. Присутствие Сипачевых просто ненавистно, хотя я стараюсь не замечать их. Тебя я чувствую всегда здесь, хотя тебя здесь нет.

Моя милая, твои последние весточки такие тоскующие. Тебе очень тяжело без Ниники, без меня, без всех нас. Я слышу через строки твой живой голос. И я так люблю тебя. Ни с кем не мог бы тебя сравнить. Другой тебя нет на земле, нет среди звезд.

Целую твои глаза, целую родное лицо, всем сердцем люблю тебя и верю, что разлука теперь скоро кончится. Твой Рыжан.

28 сент. 3 ч. д.

Юноша еще не пришел, и я пользуюсь случаем написать тебе сколько-нибудь еще. Ты говоришь, что ты ничего не знаешь, что делается в мире. Но и мы здесь мало что знаем. Ни книг, ни газет из-за границы. Ничего, кроме агитационных листков в Москве. Нельзя же серьезно относиться к произвольным сведениям, партийно освещенным. Те, которые приезжали из-за границы (я сам никого не видел, лишь слышал), говорят, что и во Франции, и даже в Германии, и даже в Польше давно началась нормальная трудовая и светлая жизнь. Из общих знакомых ни о ком нечего сказать. Впрочем, я бываю лишь у Поляковых (Ал. Ал.) и у Юргиса. Ко мне приходят немногие. Сейчас была прелестная японка, Инамэ Ямагато, мы очень нежны друг к другу.

На хризантеме я кончаю. Увы, юноша явился. Я посылаю тебе еще «Сонеты» свои и «Египет. сказки». Может быть, подаришь кому-нибудь.

Черноглаз, обнимаю тебя. Люблю, милая. Твой К.

1920. 31 янв. Москва

Катя милая, неделю тому назад отсюда уехал поезд на Урал, и я послал со знакомыми пакет, в нем мое письмо, письмо М. Сабашникова, две книги от него и две от меня, также два №№-а «Вестника театра»… От тебя все нет писем. Не понимаю, что это может значить.

Я отдал в Госуд. изд-во книжечку «Песня Рабочего Молота», она набирается. Готовлю «Революционная поэзия Европы и Америки». На днях вышлю тебе книжку новых моих стихов (выйдет через неделю — «Перстень»).

Моя любимая, целую тебя. Пишу закрытое письмо. Твой К.

Москва. 1920. 4. февраля н. с. Утро

Катя милая, над твоими письмами ко мне какое-то заклятие. Они до меня не доходят, я давно-давно от тебя ничего не получал. Может быть, это лишь промедление почты. Мне печально. Таня получает от тебя одно письмо за другим, а я нет.

Эти последние две недели у меня был ряд выступлений. Большим успехом сопровождалось чтение стихов, посвященных имени Герцена, в Большом театре и, в особенности, в Малом театре, где я, кроме того, говорил речь на тему, что как неосновательно было когда-то рассуждать о «белой» и «черной» кости, так и теперь нельзя говорить особливо — «пролетарская кровь», ибо всякая кровь — алая и ищет счастья, кровь ли кузнеца, стоящего с молотом у огня, или кровь поэта. Меня многократно прерывали взрывом аплодисментов. Нечто подобное было и два дня тому назад в Театре имени рабочего Петра Алексеева, где я говорил о фальшивости той ненавистнической философии, которая проповедует волчью логику вражды человека к человеку. Послезавтра я выступаю в Штабной школе на вечере «Старое и Новое творчество». Первое отделение занято речью кого-то обо мне и моим чтением стихов, посвященных Грозе и Огню. Меня, однако, весьма мало тешат эти выступления, и мне гораздо желаннее, как я писал тебе, сидеть за своим письменным столом и, не обращая внимания на холод и шум, мешающих, читать книгу за книгой. Прочтя по-гречески все четыре Евангелия, я прочел также Апокалипсис, к которому еще вернусь, и Деяния Апостолов. Сейчас только что прочел с наслаждением 1-e и 2-е послания Петра. В них много красоты и внутренней силы. Петр с детства мой любимец в Евангельской повести. Читал некие немецкие книги о Христе. Но мне не нравится та форма синкретизма, которая меня отталкивает и в книгах Штейнера, и у Блавацкой. Я беру, брать хочу всякое явление в его единственной отдельности. Все остальное есть мертвящая схема, умственный гербарий, религиозно-философская схоластика. Сколько бы ни было связи и сходства у явления с другими явлениями, лишь степенью его отдельной единственности оправдана жизнь и Вселенная.

Моя милая, я пойду сейчас на Лубянку и отправлю тебе через некоего человека это письмо с приложением печатных пустячков, которые все же могут быть тебе любопытны. Посылаю также письмо Миши Сабашникова и книги от него. Все это отправится к тебе с поездом, едущим через два дня на Урал.

Я очень мечтаю уехать весной в Париж. Но не знаю, осуществимо ли это. Много моих рукописей и прежних книг берет Государственное издательство, «Задруга» и еще третье издательство. Это может до известной степени обеспечить мою поездку. Однако все это еще гадательно.

Моя милая, моя любимая Катя, я не знаю, доходят ли до тебя мои письма. Мне грустно, что я разлучен с тобой и Ниникой. Так хотелось бы тебя видеть.

Я забыл сказать тебе, что я опять вернулся к Египту, как к стране, которая мне больше всего нравится. Я снова занимаюсь египетским языком и читаю книги о египетском искусстве. Мне дает их моя землячка, шуянка, Тамара Николаевна Бороздина, хранительница Египетского зала в Музее Александра III. Бываю у нее, бываю у Гольдовских, у Кусевицких. Больше дома и в хлопотах.

Родная Катя, ведь свидимся же мы когда-нибудь!

Обнимаю тебя, любимая. Поклонись Леле. Твой К.

1920. 13 марта н. ст. Москва

Катя моя любимая, я уже писал тебе, что захворал. Хоть и весьма это непохоже на меня, но уже около двух недель я в постели. У меня «испанка». Была угроза воспаления правого легкого, прошла, вернулась, прошла. Теперь я поправляюсь, но очень еще слаб, худ и кашляю. Эта болезнь очень капризная, и придется выдержать себя в комнате еще недели две. С Миррой то же самое, в слабой степени. Сейчас 4 ч. дня. Елена ушла искать денег в двух издательствах. Нюша у себя готовит мне какую-то похлебку. Я сижу на диване (моя постель), окруженный двумя десятками книг, греческих, латинских, французских, английских, немецких, испанских, итальянских, норвежских, шведских и польских. А Миррочка, мое подобие, а еще больше маленькая Вера Николаевна, рассматривает горы моих карт-посталек, африканских, индийских, полинезийских, яванских, тоже окруженная кучей книг. Это дитя утомляет меня безгранично, но стихи она пишет действительно замечательные. Я пошлю тебе. В ней есть черты гениальности.