Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Моя милая, моя прекрасная Катя, я пишу тебе на дочитываемой книге Тэна и тоскую о тебе и о Париже бесконечно. Любимая, целую твои глаза. Твой Рыжан.

P. S. Шлю тебе Пасхальный поцелуй. Последняя весна, что мы в разлуке.

1920. 21 марта. Ночь. Вербная суббота. Москва

Катя милая, я был в нашей церкви и думал о тебе. Я люблю службу Вербной субботы и фигуры молящихся с ветками вербы в руках. Если бы такого элемента было больше в христианском богослужении, я более чувствовал бы себя христианином. Я хочу в молитвенности присутствия Солнца, Луны, Звезд, Океана, магии Огня, цветов, музыки. Я всегда молюсь всем существом своим, когда плыву в Океане, когда иду по взморью. Отсюда все бесконечные стихи мои из нашей счастливой жизни в Бретани и в Soulacsur-Mer. Но ты не совсем верно поняла мои слова, Катя, о том, что я не христианин. Ведь я многогранный, ты это знаешь, и во мне совмещается христианин и не-христианин. Я люблю и католическую церковь, и православный храм, я люблю готические соборы, уводящие душу в высь. Я люблю христианские легенды и лики итальянской и испанской живописи. Я люблю, когда темный русский мужик произносит слово «Христос», — я чувствую тогда благое веяние Духа, побеждающее, могуче и сладостно, века и пространства. Но я же ведь всеобъемлющий. Как мог бы я не быть мусульманином с мусульманами, и верным Одина, и молитвенником Брамы, и покорным Озириса. Моя душа везде, и, когда допевались сейчас в озаренной церкви сладчайшие тихие песнопения, я чувствовал острые закраины кратеров Луны, и какой-то голос внутри меня говорил со спокойной убежденностью:

Но вот хороши эти вербочки на моем столе, принесенные верными певучими девушками, которые пишут мне стихи и которых я иногда целую. И хороша эта золотая икона в углу. И хорошо, что Христос в благовестии Иоанна — единственном благовестии, сказал: «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и выйдет, и пажить найдет». И всего лучше Его слова: «В доме отца моего обителей много. А если бы не так, я сказал бы вам: я иду приготовить место вам» [177] Евангелие от Иоанна 10.9; 14.2. .

21 марта. Утро

Катя моя, был от тебя посланец, юноша Рубановский. Я почувствовал на миг, будто ты близко. Он привез чудесных сухарей белых, и мы сегодня пируем. С маслом и чаем это так вкусно. У нас не все благополучно. Я встал уже две недели, но слабость продолжается, мне трудно работать и в особенности трудно ходить. Едва я встал, свалилась Елена с 40 0. Не успела она оправиться, свалилась Нюша, которая и сейчас лежит. Она пишет тебе сама. Вероятно, ей придется поехать в санаторию.

Милая, посылаю тебе какие-то кусочки моего «юбилея», а также 2 листа «Перстня», ведь он должен выйти через 2–3 дня. Эти листы, прочтя, дай Нинике, а по цельному экземпляру и тебе, и ей я пошлю на днях. Посылаю тебе также с тем, кто возьмет это письмо, 2000 рублей. Это — твои, за «Саломею». Телеграфом высылаю на этих днях еще 2 или 3000 рублей, за «Саломею» же. Видишь, твоя работа имеет успех. Как это приятно. Для альманаха «Камерного театра» я как раз пишу очерк о «Саломее», «Сакунтале», «Жизнь есть сон» и «Фамире Кифареде».

Прилагаю письмишко к Нинике. Ведь она уже с тобой? И Миррочка шлет ей и тебе поцелуй и тот стишок, который она написала мне в мой день.

Читаю апокрифические Евангелия.

Моя милая, моя родная, моя любимая, через смуту дней шлю тебе свое сердце. Твой К.

1920. V. 4 н. ст. Москва

Катя родная, шлю тебе 2000 рублей. Это твои деньги, за «Саломею». Я все эти дни, и даже целых две недели, был целиком поглощен хлопотами об отъезде за границу. Через несколько дней узнаю, может ли он состояться в действительности. Напишу и телеграфирую тебе тотчас. Во всяком случае, все это не так спешно. Я выступал 1 и 2 мая. 1-го читал в Доме Союзов свою «Песню Рабочего Молота», 2-го читал в Малом театре стих в честь М. Н. Ермоловой — «Артистка Высокого Чувства». Было пышное празднование 50-летия ее артистической деятельности.

У нас гостит Лева. Он мне очень мил своим итальянским ликом и ласковостью. Вообще, у меня вернулась к нему моя прежняя любовь целиком. Целую Нинику. Обнимаю и целую тебя, моя милая. Твой К.

1920. 20 мая ст. ст. Москва

Катя моя, только что получил вчера твое письмо от 19–5-го. Я рад за Нинику и за тебя, что у вас все благополучно. Радуюсь, что доходят наши письма и монеты. Сам я сейчас в разорванности. Ты знаешь, как я делаюсь несчастен, когда начинаются какие-нибудь сборы к переезду. В этом я не изменился. И вот я несчастен уже многие недели. Ибо мы все куда-то едем — не едем. Лишь начались хлопоты о выезде за границу, мое последнее спокойствие исчезло. Через два дня я должен получить визированные паспорта. Кажется, я должен был бы преисполниться счастьем. Но во мне только тупое чувство заботы и тревоги. Мне совсем не хочется отдаляться от тебя в неизвестность времени и пространства. И я не в силах разрешить вопрос: на Кавказ ли мне ехать или пытаться проехать в Италию, в Париж. Все эти слова и названия так поменялись в своем содержании. Милая, я упрекаю себя, что не еду просто-напросто к тебе в Миасс. Но столько стоит на дороге. Все эти последние дни я неотступно думаю о тебе, любимая, желанная моя, и так мне больно, что мы разлучены. То благословение, которое шло от тебя ко мне, да хранит тебя на Земле. Я хочу еще снова пережить долгие дни с тобою где-нибудь у Океана, в дыхании Вечности и беспрерывно творящей Красоты.

Люблю тебя милая, милая моя. Твой Рыжан.

1920. 8—21 июня. Москва

Моя любовь, мое далекое и вечно близкое счастье, моя Катя Андреева, заря, озарившая меня на всю жизнь, моя Катя любимая, это последняя моя ночь в Москве перед неожиданно осуществившейся моей поездкой за границу. Мне кажется, что от сердца моего тянутся к тебе длинные светлые нити и неправдоподобно, что тебя нет со мной.

Завтра вечером наш поезд уходит в Ревель. Через трое суток мы должны услышать плеск морской волны. Но нет радости в моем сердце. Одно лишь ощущение, что я принес крайние жертвы, чтобы эта поездка осуществилась, ибо так должно. У Нюши настоящая чахотка, правое ее легкое поражено, шейные железы поражены. Ей нужен другой воздух и другая жизнь. О Елене Селивановский сказал, что от смертельной болезни ее отделяет муравьиный шаг. Миррочка всю зиму хворала и поправилась лишь весной. Новой зимы в Москве им всем не выдержать. А на юге России, которым бы можно было заменить заграницу, новые тучи, и новые бешеные там готовятся бури. Судьба разъединяет нас, Катя, — еще — мы уезжаем на год.