Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

1924. 15 сентября. Золотое утро

Моя милая и любимая Катя, сегодня, проспав всю ночь крепчайшим сном после возбуждения и утомления поэтических суток, я как будто много веселее, и больше хочется жизни, а потому и хочется прибавить что-нибудь ко вчерашней странице. Я знаю, ты с живейшим чувством относишься ко всему, что входит в мою жизнь. Я никого не желаю вытолкнуть из моего сердца, если раз приблизился к иной душе или она сама подошла. Но воли — воли — воли мне хочется. Полетать на крыльях. Они все только всплескивают серебряным звоном. О, поэты, сколь они непоследовательны! Я был последователен, когда тебе и мне светили наши зори, первые зори, и вторые, и третьи. Но тогда я последовательностью в своих неукрощаемых причудах и беспутствах столько раз тебя ранил, что, падая сейчас перед тобой на колени, говорю: бессмертная моя любовь, моя Катя, моя радость, мое счастье, моя Беатриче, нужно было быть тобою, чтобы не бросить меня, не разлюбить, или не сойти с ума, или не умереть. Благословляю Судьбу, что злой Хаос не захлестнул ни меня, ни тебя, и в бушевавшем Хаосе ты была прекраснее и совершеннее, чем сама о том можешь знать. Благодарю Судьбу, что она послала тебя как свет неугасимый в мою спутанную жизнь. Пройдя свои горючие пути и значительно возобладав над собою, я теперь боюсь ранить иную душу, какая бы она ни была, какой бы тяжестью или помехой она не вставала. Но мне жаль, что я не могу показать этого внимания воочию тебе, моей тебе. И мне жаль той свободной бессовестности или внесовестливости, которая рядом со строгой совестью, и с добросовестностью, и с любовью лучезарной жила в моем сердце, когда мне и тебе светили наши зори.

Я сижу перед своим огромным, черным письменным столом. Направо и налево груды книг, но правильные груды, ты знаешь и помнишь. Направо — Библия по-русски и по-латински. Требник по-церковно-славянски. Летопись Нестора. Сочинения Забелина. Лао-Тзэ по-итальянски. Книги по ботанике и астрономии. Книги по Египту, Вавилону. Индия, Океания, Блэйк, и Уитмен, и многое. Налево — Пушкин, все новые книги о Пушкине. Баратынский, Фет, Тютчев и Ломоносов. Русские народные песни. Литовские легенды. Книги о растениях. Книги о кристаллах. Евангелие по-русски, по-польски, по-гречески, по-грузински, по-майски, по-самоански. Эдда по-древнескандинавски, по-норвежски, по-немецки, по-французски. Гейне и «Фауст» Гете в подлиннике. Зенд-Авеста и снова Маори, Папуа и чего еще нет. А предо мной — у стены — мексиканский бог цветов, рядом, справа, — маленькая иконка Пресвятой Девы с Младенцем, Катя Андреева в кавказском наряде, Дева Мелоццо да Форли, ушедшая Тамар в наряде своей страны, слева — Мирра Лохвицкая в лике семнадцатилетней девушки, она же в лике красивой женщины нашей встречи, Тамар в наряде амазонки и поразительное лицо Шошаны Авивит, лучшей артистки Еврейского театра, моей теперешней мечты, далекой и близкой, которой я пишу целую книгу лирики и напишу драму «Юдифь».

Ни мамы моей, ни Ниники нет сейчас передо мною, но они были весь год в Париже, а тебя тогда не было перед моими глазами. Так нужно было. Мне было слишком больно. Твое лицо вместо тебя присутствующей меня лишь мучило бы все время. А с Океаном — я не один, не разрывом живу, а гармонией мировой. Однако и маму в лике Ирины Сергеевны юной, и Нинику в лике девочки лет пяти сейчас поставлю опять перед собой.

Как хорошо любить, Катя моя. Как хорошо носить в себе, кроме побеждаемого Демона, бессмертного и неизбежного Солнцеликого.

Целую твое лицо. Люблю тебя. Да пошлет тебе Судьба удачи и радости. Нинику целуй, и Малию, и Таню. Тете Саше мой ласковый привет и товарищеский. Я пушкинист, и пребольшой, и пре-пре-пре-строгий ныне к самому себе. Твой Паучок.

1925. 17 июня. Ночь

Моя милая, эта памятка об Uetliberg’e много лет была моей заветной закладкой в той или иной книге, которая становилась на время любимой. Я много раз хотел ее тебе послать и думаю, что как раз теперь хорошо это сделать — посылая тебе строки «жалею», которые я писал, пронзенно думая о тебе.

Как живо я помню все, что связано с этим нашим свиданьем в Uetli. Как я шел пешком в гору. Как ночевал. Как обиделся, когда из осторожности ты послала мне обратно коробку московских конфет, которой я думал тебя обрадовать. И какие они были расширенные, твои черные глаза ранней орлицы, когда ты разбудила меня утром. И потом наши ласки и наша любовь среди деревьев на горе. И эта любопытная лиса — помнишь — пришедшая неизвестно откуда, взглянувшая на нас и скрывшаяся в кустах. Любимая, целую тебя. Твой К.

1925. XI. 28. Hôtel «Nicole», 39 rue Pierre Nicole. Paris V [196] Париж V, ул. Пьера Николя, 39. Отель «Николь» (фр.) .

Моя любимая Катя, поздравляю тебя с твоим днем и как бы хотел я 24 ноября ст. ст. быть с тобой вместе. Целую тебя и драгоценную Нинику. Мой привет всем, кто будет с тобою в Катеринин день. Я уже 10 дней как в Париже. Вопреки моему мрачному предощущению, я очень рад Парижу. Ариадна Скрябина-Лазарюс нашла нам тихий маленький отель в спокойной улице, мне дали письменный стол (для французов — это героизм! Впрочем, хозяева евреи, а не французы — потому они и любезны!), я уже написал здесь кое-что и вижу, что работать можно. Для меня, как ты отлично знаешь, это главное. Верно, поэтому я в светлом настроении. И 7 месяцев на побережье Океана меня сделали веселым, легким и упругим. Что мне не понравится, от меня отскакивает, меня не раня. И дни солнечные. И совершился, завершился, очертился в душе некий круг. Я полон ощущений первого моего жития с тобой здесь. Ах, мне хотелось бы опять с тобой жить в пансионе «Huel» на rue Boissy d’Anglas [197] в пансионе «Юэль» на улице Буасси д’Англа (фр.) . . Вспыхнул в душе целый ряд ощущений от того давнишнего Парижа. Приобщение к старому, к древнему Городу. Приобщение к целому ряду иных умственных построений. Получила ли ты грошик (5 долларов)? И № «La Ligne de lecture» [198] «Круг чтения» (фр.) . ? Родные глаза твои целую, любимая моя. Твой К.

1926. 25 дек.

Моя любовь и мое счастье, Катя, как жаль, как мне жаль, что ты не здесь, не со мною, — как бы нравилось тебе здесь все: и ласкающие, дразнящие глаз мимозы, своими зелено-желтыми цветочными шариками обещающиеся золотиться в январе, и строгие, стройные, высокие сосны, дозорные стражи моего балкона, и белые крыши слева и справа в лесном уголке, усыпанные неподдельным снегом, и белые хлопья снега, сейчас падающие как в моей далекой Москве, в той Москве, где зародилась, как рассветная заря, любовь наша.