Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

19ЗЗ г. 28 декабря

Если не забывать ни на одну минуту, значит любить, я люблю тебя, моя милая и родная. Если в истомлении засыпая ночью или проснувшись в раннее предутрие молиться о тебе и думать о моей Беатриче, как о светлой защите и радости, значит любить, я всегда-всегда люблю тебя. Моя желанная, без всяких «если» я люблю тебя, и в этом некончающийся свет и неистребимая сила. Без тебя я не был бы самим собой.

Какой я сейчас? Да все тот же. Новые мои знакомые и даже прежние смеются, когда я говорю, сколько мне лет, и не верят. Вечно любить мечту, мысль и творчество — это вечная молодость. В этом мы одинаковы с тобой, мой милый Черноглаз. Бородка моя, правда, беловата и на висках инея довольно, но все еще волосы вьются и русые они, а не седые. Мой внешний лик все тот же, но в сердце много грусти. Недавнее мое увлечение славянскими странами и Литвой, увы, исчерпалось. Для меня это — мелководье. Египет и Индия много богаче и крепче. Кто меня сейчас особо волнует и увлекает, это Гераклид Ефесский.

В малом отрывке его чую целые миры, и они воплощаются в моей душе. «Воскуряющиеся души всегда становятся разумными». «От незаходящего никогда — как ускользнуть кому». — «Рулевой всего — молния».

Из таких лучезарных блестков я строю целые сонаты, полные мудрой звучности и успокоительной гармонии.

Впоследствии этот обруселый швед получил звание дворянина, и в 1812 году его род дал одного генерала. Фамилия его забыта. (Из записок моей сестры Ал. Ал. Андреевой.)

Сапожник, когда работает, сидит на низенькой круглой табуретке, сделанной из половины бочонка, в котором посылали мед из северных губерний. «Сесть на липку» было ходячее выражение в этом районе, оно значило начать шить обувь. Сидит сапожник низко, близко к полу, согнув спину, высоко подняв колени, на которых держит работу. От такого положения это ремесло не давало возможности петь, как, например, портновское. Сапожник, согнув спину и дыша копотью и варом, петь не может. Возможно, что весь этот район поэтому не музыкален, не певуч.

Ее старшая сестра Анна Михайловна вышла замуж тоже в ранней юности за полковника Сорокоумовского и, родив сына — Михаила Дмитриевича, умерла.

У министра народного просвещения графа Дмитрия Андреевича Толстого (его называли «гаситель народного просвещения») было в этой гостинице свое отделение, где он всегда останавливался. Оно состояло из трех больших комнат (приемной, кабинета и спальни). В этом отделении он заболел и умер. Было известно, что граф перед смертью помешался, но об этом не распространялись. У нас в доме хорошо были осведомлены о его болезни. Нам рассказывал управляющий «Дрезденом» о странном пункте помешательства графа. Он воображал себя лошадью. Ему в его комнатах устроили род конюшни, кормушку, из которой он стоя ел. Он стучал об пол ногами, ржал. Ночью он не раздеваясь ложился на пол. Нас, детей, очень интересовала эта удивительная болезнь.

Один англичанин, живший во дворе нашего дома, с ранней юности помнил рассказ своего отца о красавице девочке, приехавшей после свадьбы с куклой на руках и игравшей с нею в саду. Он написал об этом нам, детям, из Англии, узнав о смерти моей матери в 1910 году, ей было восемьдесят четыре года.

Так как он не говорил на иностранных языках, он брал в поездки за границу старшую дочь — сестру мою Сашу с ее гувернанткой. Они обе служили ему переводчицами. В то время в Париже на русских смотрели как на дикарей. В одной буржуазной семье, с которой отец ближе познакомился, очень удивлялись воспитанности, хорошим манерам моей сестры, ее знанию трех языков и начитанности во французской литературе. Барышни этого дома и их братья предлагали о России несуразные вопросы. Например: «Как вы выходите из домов зимой, как не тонете в снегу?» И, видимо, не очень верили, что у нас такие же улицы, освещенные по вечерам, что передвигаются в экипажах, как и в Париже, только зимой в санях. «Но волки на вас все же нападают? Вы их не боитесь?»

Жемчужина и Полкан, я их застала в 1909 году.

И странно, этот страх перед огнестрельным оружием мы, дети, унаследовали от отца. Старший брат Вася трясся при виде заряженного ружья, не мог спать в комнате, где висело оружие, хотя бы незаряженное, старинное. Мы с младшим братом Мишей старались победить этот страх. Когда подросли, учились стрелять из ружья и револьвера. Носили с собой револьвер, когда ездили далеко верхом, но сознались друг другу в старости, что страх остался у нас навсегда.

Молчите (фр.) .

мадам вашей матушкой (фр.) .

Барышня Андреева сейчас покажет нам (нем.) .

Хорошо! Очень хорошо! (нем.) .

Кофе с молоком (фр.) .

учитель.

Юля, Зоя.

обед (у детей) (фр.) .

Мадам Дерли, мадмуазель Стоб (фр.) .

Я лгу, ты лжешь, он лжет (фр.) .

Вы лжете (фр.) .

Милая детка, с тобой мы непременно подружимся. Не правда ли, котенок? (нем.) .

грубость ( от фр. boutade).

Поздравляю (нем.) .

Поторопись! (нем.) .

«Allegro vivace» (um. в быстром темпе), как называл это наш старший брат.

С дядюшкой Фрицем и тетушкой Мари (нем.) .

необузданной (нем.) .

Я никогда ничего не подарю маме, она неблагодарная (нем.) .

Совсем как Полина (нем.) .

Эта серебряная сухарница в виде корзиночки потом подавалась в нашем доме только в праздничные дни.

стиль горничных (фр.) .

О, мадам — это колибри! (фр.) .

Они стали не так богаты, им приходится уезжать из их дома. — Куда же? В хижину? (нем.) .

мужской портной (фр.) .

«Детская неделя» — французский журнал для детей.

светская дама (фр.) .

манерно (нем.) .

Папа скончался в эту ночь. Молитесь за него. Это большое горе для мамы. Будьте тихи и послушны (нем.) .

Ах, Господи, дитя, ты с ума сошла! (нем.) .

в Троице-Сергиеву лавру (ред.) .

Я во всем старалась перещеголять братьев. «У меня выдержанное вино двенадцатого года», — говорила я, угощая братьев какой-то мутной жидкостью. «Сколько же оно было под землею?» — «Двенадцать лет». — «Как же это возможно, когда тебе десять лег?» — хохотали они. «Не знаю как, только вино двенадцатого года, это я знаю наверно».