Маргарита Павлова - Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников

Иль мелу в классе накрошил,
В руке почувствовав усталость, —
Инспектор все определил
Одним именованьем: шалость.

Скажи-ка я: — Не виноват!
Нельзя ни шелохнуться детям! —
Ответит он: — Всегда шумят,
А ты дерзишь, так и отметим.

Давай живее свой дневник.
Сейчас же будет и награда,
А ты, дежурный ученик,
Неси живее то, что надо. —

Когда инспекторский приказ
Хотя на йоту мной нарушен,
Или замедлен, хоть на час,
В дневник он пишет: непослушен.
Коль из тетрадей хоть одну
Не просмотрел я, хоть трудился
Над ними ночь, — мою вину
В дневник запишет он: ленился.

Все видит он, за всем следит.
Посмотрит каждую тетрадку.
Усерден он и домовит,
И очень предан он порядку.

Графа вторая широка
И вызывает содроганье.
Над нею надпись жестока,
Одно лишь слово: «Наказанье».

Ее глазами пробегать
Мне вовсе не бывает лестно.
Пришлося часто мне читать
Там надпись грозную: телесно.

Столбец цифирью запестрел,
И надпись: уд., читай: удары.
В них отмечается предел
Грозящей мне телесной кары.

Но в «Наказаньях» есть слова
Слабей: «на голые колени
Стань в классе; час», порою «два»,
Иль «в зале стой на перемене».

Порою запись: «10 плюх»,
Или такая: «6 пощечин».
Хоть розги крепче оплеух,
Доволен все же я не очень.

Таков-то школьный мой дневник.
Учитель я, а в самом деле
Я — босоногий ученик,
Без кар почти что ни недели.

Вот большая перемена
Осенью или зимой.
Каждый день все та же сцена,
Двор училищный — арена,
Где звучат и крик, и вой.

Все зеленые листочки
С веток сорваны. — Ложись! —
И по телу, точно строчки,
Красны полосы и точки
Жгучей сеткою сплелись.

На земле лежу я голый,
Крепко связанный. Беда!
В муке горькой и тяжелой
Я ору пред всею школой:
— Ой! Не буду никогда! —

Средь мальчишек смех и шутки,
Но, кровинки увидав,
Прекратили прибаутки.
Ах, для каждого так жутки
Эти полчаса расправ!

Всяк теперь припоминает,
Не было ли с ним чего,
И с тоской соображает:
«Не меня ли ожидает
Та же порка, как его?»

Наказали, — Убирайся!
Ну, Корнилов, твой черед!
Поскорее раздевайся,
На земле располагайся! —
И Корнилов уж ревет.

Каждый день нагие ветки
Хлещут голые тела.
Посмеются звонко детки,
Пожалеют напоследки
И поплачут иногда.

Две дамы ехали в коляске,
Я мимо с мальчиками шел.
Здесь ожидать плохой развязки
Не догадался б и осел.

Да вот беда, — не снял я шапки.
Не видел, что из дам одна,
Хоть и сидит порою в лавке,
Но Розенбергова [1047]жена.

Вот вечером приказ явиться
К инспектору я получил.
Он начал на меня сердиться,
И долго он меня бранил.

— Ну что ты нос-то задираешь!
Какая дерзость! срам какой!
Вот погоди, ужо узнаешь,
Мальчишка, озорник босой!

Зазнался! Думаешь, — учитель,
Так очень важен и хорош!
Он — наш почтенный попечитель!
Его жену не ставишь в грош?

Что? не заметил? Дуралея,
Негодный, корчить погоди!
Иван! возьми его! Живее
С ним к Розенбергу в дом иди!

Пред Розенбергом стоя, красный,
Босой, взволнован и смущен.
Все объяснил я, но напрасно, —
Не захотел мне верить он.

Я у него просил прощенья
Смиренно, долго, он отверг
Мои все слезы и моленья,
Спесивый, злобный Розенберг,

И молвил: — Кончить не пора ли?
Иди-ка в кухню. Там, в саду,
Тебе уж розог наломали.
Себе накликал ты беду. —
Приказ он отдал: — Босошлепу,
Чтоб нос не задирал вперед,
Разрисовать покрепче……,
Погорячее, в переплет.

И, разогретый очень знойно,
Урок я слушал: — Не зевай!
Вперед веди себя пристойно,
Да кланяться не забывай!

Уж скоро осень будет прелой,
Повиснет яблок наливной,
А на березе пожелтелой
Все гибки ветки, как весной.

Осенней ночью я, как прежде,
В чужой залезу сад опять
С двумя мальчишками, в надежде,
Там сладких яблоков нарвать.

А если попадусь, березы
Стоят недаром у плетня:
Услышу снова брань, угрозы,
И тут же высекут меня.

Но в сердце жажда приключений
Так необузданно сильна,
Что и мучения сечений
Не испугается она.

Притом же этою ценою
Дешевле яблоки достать,
Чем с тощею моей мошною
Их на базаре покупать.

Провал бывает не всегдашний,
И, значит, не всегда секут,
А взятое в ночи вчерашней
Сегодня не отнимет прут.

Вчера меня в чужом саду
За кражу яблок розгами пороли,
А ныне красть опять пойду.
Коли поймают, — что ж бояться боли!

На пять удачливых ночей
Одна порой достанется мне порка,
Зато в подполице моей
Плодов румяных вырастает горка.

Учитель я, но мал почет, —
В училище хожу я босоногий,
И мама розгами сечет,
Сечет и в школе наш инспектор строгий.

От розог мне не убежать, —
За яблоки приму охотно муку,
И весело мне изучать
Полночных краж опасную науку.

Какая низменная проза!
Объелся яблоками я,
И виснет надо мной угроза,
Что плохо ночь пройдет моя.

Желудок нестерпимо режет,
Раздулся бедный мой живот,
И понял я зубовный скрежет,
Который грешников нас ждет.

Во рту погано так и кисло,
Ни усидеть, ни стать, ни лечь.
Угроза новая нависла:
Грозится мама больно сечь.

Я знаю, сбудется угроза,
Мне кары той не избежать.
Какая низменная проза, —
В стыде и страхе трепетать!

Я — учитель, ну так что же!
Малый дома мне почет,
И меня по голой коже
Мать частехонько сечет.

От пощечин рдеют щеки,
Дома я босой сижу,
Даже в школу на уроки
Босиком всегда хожу.

Там строптивости и лени
Бальзаминов не простит
И на голые колени
Стать нередко мне велит.

Так порою час за часом
С шалунами я стою,
И хоть стыдно перед классом,
Но уроки им даю.

По щекам прибьет, ругает
Бальзаминов; иногда
Он и розгами накажет
Так жестоко, что беда.

Он прикажет, и мальчишки
Подбегут ко мне, сдерут
И рубашку, и штанишки,
Бросят на пол и секут.