Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные

Сердобольные люди учили, как вести себя при посадке на неподготовленные аэродромы:

— Упритесь ногами и руками в стойки, но так, чтобы перед физиономией не оказалось никаких предметов!

Действовали по этой инструкции. Трем можно было упираться, четвертому — Жене Федорову — сделать это было труднее. Руки у Жени были заняты ящиком с хронометрами, а уж если выбирать, то он, безусловно, предпочел бы разбивать лицо, а не приборы. В такой обстановке не позаботиться о Жене было бы грех. Усадили его среди мягких баулов, как в гнездышко.

Механики разматывают через весь самолет, от хвоста к пилотскому креслу, трос. Это особый трос. Конец его — в распоряжении Бабушкина…

Спускаемся ниже. Ныряем в облака. Меркнет солнце, Освещение становится серым, скучным. Посадка уже близка. И в эти минуты, когда, как известно пассажирам современных воздушных лайнеров, в салонах зажигается обычно табло: «Не курить», вдруг едкий запах горелой резины. Очевидно, замыкание — и, судя по запаху, не малое.

Ох, какой это был неприятный запах… А самолет все ниже и ниже. На высоте 500 метров выходим из облаков. Отчетливо видны большие поля, гряды торосов и неширокие трещины. Водопьянов осмотрительно выбирает наиболее благоприятное место, делает несколько кругов. Круги заканчиваются виражом, от которого дух захватывает. Круто вертанул Водопьянов! Моторы сбавляют обороты. Бабушкин дергает за трос, протянувшийся к хвосту. С хлопком раскрывается тормозной парашют. Теперь этим никого не удивишь. Такие парашюты давно приняты в реактивной авиации. Тогда же применение парашюта при торможении для сокращения послепосадочного пробега было стопроцентной новинкой. Пробежав 240 шагов, самолет стал.

Мы на полюсе.

У люка оживление. Скорее на лед! Скорее посмотреть, как выглядит полюс. Поздравляем друг друга, восхищаемся деталями полета и посадки. Не верится, что мы на полюсе, не верится, что в такой прозаической обстановке осуществилась давняя мечта человечества.

Ну, а коль мечта осуществлена, ее надо вспрыснуть. Из самолета извлекается бутылка коньяка и несколько алюминиевых кружек. Кружки выставляются на снегу, я в роли виночерпия. Пробку прячу в нагрудный карман, Сувенир! Когда-нибудь буду показывать внукам. Тост краткий:

— За нашу Родину!

Дружно гремит троекратное «ура». И кружка холодная, и густой от мороза коньяк обжигает. Но за такой тост что угодно выпьешь! На этом торжественная часть и заканчивается.

Начинаются будни. Экзамен, в котором переэкзаменовки не дано и не будет. Механики закрыли моторы чехлами. Началась разгрузка, а я поспешил на помощь к Симе Иванову, который потрошил свою радиостанцию. Запахом горелой резины в самолете угостил нас именно он.

Сима торопится, и его легко понять. Последнее радио ушло с самолета в то время, когда мы кружили над полюсом, и сообщили, что идем на посадку. И вот в самый неподходящий момент передача оборвалась на полуслове.

Легко понять, какие умозаключения делались на острове.

— Что у тебя, Сима?

— Плохо дело, сгорел умформер?

— Отремонтировать можно?

— Нет…

Вопрос излишний: где уж тут ремонтировать обмотку, которая состоит из сотен метров провода, втиснутого заводом в пазы якоря.

К сожалению, не удалось из-за веса полностью захватить мою радиостанцию. С нами прибыла только аппаратура, необходимая для пуска станции и минимальной ее работы. Привезли всего лишь один комплект аккумуляторов да небольшой бензиновый двигатель. Ни ветряного двигателя, ни велосипеда с динамо-машиной для аварийного питания у нас нет.

Рассчитывали, что сразу после посадки связь с островом установит значительно более мощная самолетная рация, а мы не спеша, развернем свою. Непредвиденный выход из строя самолетной радиостанции разрушил первоначальный план. Оставалось одно — не теряя ни минуты, развертывать собственную.

Аппаратура уже выгружена. Крепкие серые фанерные ящики, обшитые парусиной. В ящике № 1 — основная радиостанция, в ящике № 2 — запасная, затем две мачты и ящики с набором инструмента.

Все помогают мне. Папанин и Ширшов ставят небольшую темно-зеленую палатку. Спирин и Бабушкин укрепляют мачты, оснащают их такелажем. Работать трудно. Температура минус пятнадцать, свежий ветерок студит руки.

Особенно внимательно следим при выгрузке за аккумуляторами. Один — двенадцативольтовый, питающий машину радиопередатчика, накал передатчика и накал приемника. Другой аккумулятор — анодный. Вес двенадцативольтового — сорок килограммов.

Сейчас некогда заниматься удобным размещением приборов, некогда думать об удобствах. Все ставится на снег в палатке. Меховая куртка служит и полом и стулом. Соединять провода, налаживать хозяйство приходится стоя на коленях. Эх, не люблю стоять на коленях!

Наконец в четвертом часу дня 21 марта 1937 года включаю машинку передатчика. Аппаратура проверена на острове. Осечек быть не должно. Заглушенное гудение машинки, спрятанной в ящике, показывает, что все в порядке. Но это только кажется. Не успел я заняться настройкой передатчика, как услышал изменение оборотов машинки. Обороты падали. Гудение приобретало все более низкий тон.

Вольтметр подтвердил то, о чем нетрудно было догадаться: аккумуляторы сели! Моя ошибка! Переоценил их качества. Две недели они простояли в самолете и частично саморазрядились. Вот неприятность!

Срочно притащили двигатель с динамо-машиной. Распаковали и тут же, на снегу, приступили к зарядке аккумуляторов. После часа работы двигателя аккумуляторы чуть-чуть ожили. Можно было немного послушать эфир, В эфире царство радиомаяков — ритмичные, монотонные сигналы. Надо пускать передатчик и звать, звать, звать… Палатка вся занята аппаратурой. Над головой висят провода. Работать приходится лежа на боку. Ноги не помещаются в палатке и высовываются наружу.

Тут же рядом на ящике неотлучно и молча сидит Отто Юльевич Шмидт. Завидуешь его внешнему спокойствию. Ни одного резкого нервного замечания, которое было бы столь понятным в этой напряженной обстановке.

Проходит час за часом. Попеременно слушаю, затем пускаю передатчик. Опять вынужденная задержка, опять надо подзаряжать аккумулятор.

Напряжение огромное. Сейчас дело исключительно за связью. Если не будет связи, последствия могут сказаться неотвратимыми.

А остров все бубнит и бубнит. Сквозь мощные сигналы ему не услышать наш слабенький передатчик. Остальным еще хуже, они находятся дальше, южнее, и слышимость у них еще меньше.

Поскольку материковым станциям услышать нас не удается, они в 17 часов получают распоряжение прекратить работу. Эфир очищается от лишних сигналов. Прекращает работу и остров. Все слушают нас. Слушают на всех волнах…