Зиновий Каневский - Жить для возвращения

Еттоургына изгнали из экспедиции, его место занял совсем молодой и дружелюбный Васкыргын. Он поразил всех еще до начала похода, когда мы вместе со стойбищем отправились на денек-другой в соседнее поселение на Амгуэме. Среди разновозрастной ребятни был парнишка лет десяти, «Васин» сын. Отец часто брал его на руки, сажал на закорки, чтобы тот не слишком утомился, прыгая по кочкам. Естественно, мы умилялись прославленному чукотскому чадолюбию, и лишь позже выяснилось, что мальчуган был не сыном, а племянником Васкыргына, чей родной брат погиб в тундре, и «Вася», по местному обычаю, взял в жены овдовевшую невестку со всеми ее многочисленными детьми. Своими Васкыргын пока не обзавелся.

Мы наслаждались чукотской природой, не успевшей еще стать «окружающей средой». Взору открывались медленно проступающие в дымке, будто контуры на лежащей в проявителе фотобумаге, отроги Анадырского хребта, синие озера, очень похожие на хибинские и карельские, только не отороченные деревьями, разноцветные древние скалы, мощные речные наледи высотой с двухэтажный дом. Из-под самых ног вспархивали куропатки, вдалеке иногда проходили низкорослые бурые медведи. А совсем близко, за стеной хребта, на побережье Ледовитого океана, можно будет встретить их белых собратьев, знакомых мне пока только по зоопарку. На каждом шагу встречались шустрые лемминги, пестрые полярные мышки, — основной продукт питания песца, который, в свою очередь, — главный объект местного охотничьего промысла. (Полгода спустя я упомянул о леммингах в дипломной работе, и бдительная университетская машинистка, имевшая право печатать секретные труды, внесла в текст поправку: «повсеместно мы видели следы товарища Лемминга».)

(Замечательная байка новейших времен. Крошечный белый медвежонок допытывается у матери, нет ли у них в роду бурых предков. Та с гордостью отвечает, что, безусловно, нет. И бабушки, и дедушки малыша с обеих сторон сугубо белые, гренландского, канадского, шпицбергенского происхождения — чистота медвежьей расы хранится свято! Медвежонок продолжает допытываться:

— Может, все-таки хоть кто-то из родни полукровка?

Выведенная из терпения мамаша рычит:

— В чем, собственно, дело? Ты чего дурью маешься? — и слышит в ответ:

— Если все мы белые, то почему же я всегда так мерзну?)

Я упивался экзотикой чукотского быта, с воодушевлением посещал яранги, вглядывался в мудрые морщинистые лица их обитателей, как бы сошедших со страниц популярного в те годы романа Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы». Правда, в романе не рассказывалось о том, что живут чукчи, как правило, немногим больше сорока лет, что пьют и курят с детства, с детства же повально страдают туберкулезом, трахомой, «благоприобретая» в ходе жизни полный набор венерических заболеваний — дар расплодившегося уголовного элемента. Но экзотике мгновенно пришел конец, когда мы поленились однажды поставить палатку и переночевали в яранге — все «бледнолицые» братья обовшивели, да так, что до самого завершения маршрута не сумели совладать с этой бедой!

Не может нормального человека оставлять равнодушным та ненормальная жизнь, какую ведут на протяжении тысячелетий несчастные северные народности, а их, малочисленных, около тридцати. Сердце щемит при виде рахитичного четырехлетнего ребенка с дымящейся трубкой во рту, куда ее сунула щедрая рука родной бабушки, действующей по принципу: «покурил сам — передай другому». Вот и передают, изо рта в рот, из рода в род, и каждое последующее поколение живет меньше предыдущего. А Большая земля продолжает цистернами завозить сюда спирт, ведя выгодный товарообмен с «туземцами»: мы вам — «огненную воду», вы нам — «мягкую рухлядь», пушнину.

Сама работа почти не вспоминается, и, очевидно, не случайно. В той обстановке она вольно или невольно становилась делом как бы второстепенным (не могу не привести замечательного высказывания одной медсестрички, обращенного к назойливому больному: «У нас тут и без вас забот хватает»). Нужно было в первую очередь пройти маршрут как таковой, все бесконечные сотни километров, не голодать, не передраться, не замерзнуть. Работа же мало чем отличалась от тех исследований, что мы вели на Озере. Только там условия были человеческими, здесь — нет.

Мне ни тогда, ни потом так и не удалось узнать, кто заказывал музыку, которую мы «играли» на протяжении всего похода. Как-то раз Рубен Михайлович проговорился, будто имеет бумагу от Минобороны, предписывающую всем и каждому в пределах Чукотского национального округа оказывать экспедиции всемерную поддержку. Мое сердце подданного великой державы сразу же преисполнилось гордости за оказанное высокое доверие, я был счастлив крепить в меру сил «оборонное могущество Родины», буря скважины, отбирая в бутылки пробы воды из всех встреченных водоемов, проводя регулярные метеонаблюдения, заполняя страницы полевого дневника.

Далеко не каждое распоряжение начальства приходилось мне по душе. На Озере почему-то все обстояло иначе, и даже когда Сергей Евгеньевич шпынял меня за нерадивость либо неповоротливость, это не обижало и не раздражало, я спешил загладить промашку, заработать добрую оценку. На Чукотке многое шло наперекосяк, студенческие преддипломные интересы часто входили в противоречия с замыслами начальника. Заново обдумывая сейчас былое, я, видимо, должен признать, что бывал неправ и нередко оказывался не на высоте. Взыгрывало самолюбие, приобретшее оттенок самоуверенности, и это выливалось в проявление непокорности, упрямства, дерзости. Очень может статься, что первопричиной такого нелучшего поведения было неожиданное и потому весьма болезненное разочарование в Саркисяне.

День ото дня мы питались все хуже. Борис Курятников фактически прекратил исполнять обязанности повара: варить харч стало не на чем, а отрезать себе кусок мяса забитого оленя каждый мог и без посторонней помощи. Но вдруг оказалось, что Борька по-прежнему при деле, только сменил поварские функции на амплуа слуги-холуя. Обнаружилось это до обидного просто. В один из вечеров из персональной палатки начальства раздался голос Рубена Михайловича. Он звал Борьку, чтобы тот принес ужин, и вдруг мы явственно услыхали:

— Возьми банку курятины и соус.

Тотчас наши рожи высунулись из общей палатки, мы проследили жадными взорами за Борисом, увидели, как он метнулся к нартам, распаковал привязанный к ним мешок и извлек оттуда какие-то банки-бутылки. Самый старший из нас, тертый буровой калач Иван Павлович, негромко выматерился и сказал:

— Так я и знал. Рубен всегда берет в поле собственный харч. Я и то удивлялся, что он по сю пору себя не обнаружил.