Зиновий Каневский - Жить для возвращения

Очевидно, по воцарившемуся в лагере молчанию начальник догадался, что выдал свою тайну. Он вылез на улицу, откинул брезент нашей палатки и недовольным тоном бросил:

— Никто никого не ограничивал, любой из вас мог позаботиться о дополнительном питании. Мы с Николаем еще в Москве запаслись консервами.

С того вечера оба коммуниста перестали таиться, ели свое личное и почти не подсаживались к общему костру, когда он случался. Было нестерпимо слышать, как вскрываются вкусные банки, выдергиваются пробки из бутылок с фантастическими винами — обложенные ватой «Хванчкара» и «Киндзмараули» ехали в тех же продовольственных нартах. Мне тогда казалось, что даже Коля Бобов стыдится своей роли и отводит сытые глаза от наших голодных.

Да, мы постоянно ощущали голод, однако он вовсе не был отчаянным, непреодолимым — мясо и галеты во всяком случае у нас имелись. Но мне, пожалуй, впервые в жизни (если не считать полузабытых военных лет) пришлось регулярно и подолгу недоедать, довольствуясь малосъедобной сырой пищей, и это определенно сломило мою волю и в конечном результате совесть. Я стал слишком уж горячо жалеть себя, меня бесило поведение Саркисяна, и на таком фоне собственное падение выглядело не столь уж страшным. В чем оно заключалось? — Я сделался вором!

«А что тут особенного?», «Если от многого отнять немножко, то это не кража, а просто дележка» — Господи, сколько же фальшиво-успокоительных сентенций гнездится в нашей памяти! «Себя, любимого» мало кто даст в обиду, всегда сыщутся правдоподобные объяснения, жаркие самооправдания. Вот-вот, именно они. Наташа однажды наткнулась на изречение Ницше: «Черная зависть, грубая несдержанность, страстное самооправдание — вот что движет поступками плебея». Мне она настойчиво приписывала последнее, хотя не исключала и грубой несдержанности (спасибо хоть черную зависть на меня не повесила!). Знала бы она то, о чем я впервые тут рассказываю.

Не выдержал я всего лишь одну из многих жизненных гримас, а мои спутники выдержали. И Иван Павлович, и Юра, и даже приблатненный Борис — они не крали. Это точно, потому что — дополнительный позор на мою голову — я зорко следил за тем, не встали ли они на мой путь. Каким бы облегчением для меня это было! Нет, не встали.

Воровал я сливочное масло из деревянного ящика, ехавшего на самых последних нартах. Это был цельный тридцатикилограммовый брус, весь заледеневший с наступлением постоянных холодов. Саркисян распорядился в случаях крайней надобности (особо изнурительный переход, мороз, беспощадно «вымывавший» калории из ослабленного организма) выдавать каждому по кусочку этого вожделенного продукта. Я же, оказавшись однажды в одиночестве возле злополучных нарт, вторгся перочинным ножом в зазор между досками и отколупнул ломтик. Обнаглев, повторил операцию на следующий день и проделал то же еще раз десять, слопав в общей сложности граммов пятьсот, наверно. Горько, стыдно, однако, коли взялся петь песню, негоже из нее слова выкидывать!

Помимо работы на скважинах и сбора геологических образцов, мне были поручены замеры температуры и влажности воздуха. Наблюдения велись с помощью психрометра Ассмана, компактного металлического приборчика с ручным заводом. Он покоился в кожаном футляре, а футляр был приторочен к «метеорологическим» нартам, чтобы прибор всегда был под рукой — наблюдения проводились каждые три часа. Чукчам нравилось, когда я заводил пружину и вентилятор, набирая обороты, негромко пел свое «У-у-у-у».

В тот день мы преодолели небывалое для экспедиции расстояние — около тридцати километров. Погода стояла великолепная, тундру сковал морозец, припорошил снежок, нарты ходко катились под уклон. Рубен Михайлович решил не тратить время на остановки, даже для наблюдений за температурой воздуха, и сказал мне, что вечером на стоянке проведем измерения по самой полной программе. И едва мы приступили к установке палаток, напомнил мне, что пора распаковывать аппаратуру. Я подошел к нартам и увидел, что футляр пуст. Тотчас за спиной раздался голос Саркисяна:

— Утром, когда трогались в путь, я заметил, что вы плохо застегнули футляр и подумал, что по дороге прибор непременно выпадет от тряски. Так и случилось. Придется вам прогуляться назад, без психрометра не возвращайтесь.

Годы миновали с тех пор, но я так и не сумел осознать мотивы его поступка. Ума не приложу, почему оказался расстегнут футляр — я до занудства педантичен в делах, вряд ли была допущена небрежность. С другой стороны, не смею подозревать начальника в саботаже, или, проще сказать, во вредительстве. Далее, почему он, увидев мою расхлябанность, сразу же не ткнул меня мордой в содеянное? Ну, наорал бы, потопал бы ногами, что Рубен Михайлович время от времени артистически проделывал, впадая в ругательный экстаз. Разве можно было рисковать довольно ценным и единственным прибором, тем более хрупким, с двумя стеклянными термометрами, хотя и в металлической оправе?

Какое-то время во мне еще тлела надежда. Вот сейчас он нахмурится, потом улыбнется, и протянет мне приборчик с нравоучительными и вместе с тем умиротворительными словами. Нет, этого не случилось, вероятно еще на маршруте Рубен Михайлович убедился в исчезновении психрометра и сладострастно дожидался подходящего момента, чтобы преподать «юнцу» урок.

Мне дали сопровождающим Нутэтэгрына, он же Миша. Милостиво позволили переночевать, повелев отправляться в путь ранним утром. Оставалось объяснить недоумевающему чукче, куда и зачем мы идем. У меня уже был составлен бытовой словарик, которого хватало для элементарного общения с проводниками. Кроме того, я начал громко выть: «У-у-у-у!», показывая на пустой футляр и повторяя слово «уйна», то есть «нету». Чукчи мгновенно все поняли.

С рассветом мы вышли в путь по старым следам, к нашей радости, их не замела пурга, не успели растопить солнечные лучи. Мы оба без устали рыскали глазами по сторонам — сани шли отнюдь не кильватерной колонной, упряжки вытаптывали широкое пространство. С каждым шагом надежды на удачу таяли. Так мы прошли километров двадцать пять, и вдруг справа от дороги блеснул металл. Мой психрометр покоился, целехонький, на изумрудной моховой кочке, и в ту секунду я испытал ощущение огромного счастья, быть может, дотоле еще неизведанного (теперь пусть бросят в меня камень те, кто полагает таковым первую-вторую-третью любовь, получение новой квартиры или диплома кандидата наук!).

Счастье длилось долго: все двадцать пять километров, которые вели нас обратно в лагерь, я предвкушал чуть ли не всеобщее ликование, когда мои товарищи увидят наши лица. Еле живые от пережитого, мы предстали под вечер перед Рубеном Михайловичем, и он степенно изрек: