Зиновий Каневский - Жить для возвращения

Лишь сейчас до меня дошло, в чем она меня подозревает. На теле Анатолия, как и у меня, были следы от ударов камней, да еще наверняка в долгой дороге из Диксона тело начало разлагаться. Только как все это объяснить охваченной горем Нине? Я резко скинул забинтованными культями одеяло и выкрикнул:

— Смотрите, это камнями!

Она с ужасом уставилась на мои избитые, с еще сохранившимися кровоподтеками и синяками бока и застыла в долгом оцепенении. В этот момент явилась делать перевязку Вероника. Не обращая внимания на посторонних, она начала разбинтовывать мои руки, обнажая «раневые поверхности». Нина не выдержала, выскочила из палаты, а когда возвратилась, глаза ее были сухи и голос почти не дрожал:

— Вы не серчайте на меня, Зиновий, войдите в наше состояние. Теперь-то я все поняла и маме с папой расскажу все, как есть, и Наташенька ваша мне много чего втолковала. Мы-то все это время после смерти Толи только о том и говорили, что вот бы он, как вы, в живых остался, пусть без рук, пусть без ног, только живой! Однако повидала вот вас, на эти… культи… нагляделась и думать стала иначе. Ох нет, слава Богу, прибрал Он Толика…

Когда она попрощалась со мною и ушла, меня вдруг как током ударило: Господи, а если бы мы тогда взяли с собой спирт — наверняка приняли бы дозу перед тем, как вылезти на ураган, просто для порядку, символически. И тогда во время вскрытия Толиного тела это обнаружилось бы, и не отвертеться мне от обвинений в том, что, дескать, напились, потеряли рассудок, двинулись прочь из палатки! И как тогда снять с себя подозрения близких Анатолия — понятно, выпил сам, Толика заставил «принять», перебрали, а там и до смертельных побоев недалеко!.. А вернее всего — заснули бы мы оба мгновенно, если бы выпили хоть немного спирта.

Двадцать первого апреля мне ампутировали руки. Двадцатого мая — пальцы на ногах, все, кроме мизинцев. Потом последовали две пересадки кожи, моей же собственной, с бедер, на культи и на стопы. В середине июля я впервые сел, свесив с кровати ноги, и в них яростно впились миллионы булавок — в отвыкшие жить конечности начала приливать кровь, и выдержать эту пытку можно было на протяжении десяти-пятнадцати секунд, не более. Однако с каждым днем срок увеличивался, настал час, когда я поднялся и минуты две стоял, прежде чем рухнуть на постель. А в итоге в конце августа самостоятельно вышел из палаты в больничный коридор и стал участником замечательной сцены: сидевшие вдоль стен старушки, глядя на меня, стали креститься и приговаривать:

— Слава Богу, наш-то — пошел! Слава Богу!

Да… Сподобился, ничего не скажешь! Я, богохульник, ругатель, воинствующий, научно говоря, атеист — и вот тебе, изволь радоваться, оказывается, меня спас Бог, и за то Ему великое наше гран-мерси! Тот Самый, Который так артистически умеет на протяжении тысячелетий расправляться с невинными людьми, возлагая на них кровавые грехи истинных преступников. Который не желает предотвращать войны, болезни, землетрясения (Который, в частности, не позволил армянским ребятишкам выбежать через две минуты на перемену, на улицу, и завалил их, всех до единого, в спитакской школе…) Безжалостно написал о Нем в «Поединке» Александр Иванович Куприн:

«И почти неожиданно для самого себя, подняв кулаки над головою и потрясая ими, Ромашов закричал бешено: — Ты! Старый обманщик! Если ты что-нибудь можешь и смеешь, то… ну вот: сделай так, чтобы я сломал себе ногу». Нет, не вышло, ногу поручик, бросившийся бежать в темноте, с крутого откоса, не сломал. «Но в душе у него, — продолжает Куприн, — вдруг вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага».

В конце августа я покидал Измайловскую больницу, в которой провёл около пяти месяцев. Расцеловался со всеми докторами, «средним и младшим медперсоналом», нетвердой походкой вышел на улицу. Меня усадили в такси, Наташа прижалась ко мне и негромко сказала:

— Господи, как ты мне дорог!

А я применил испытанный метод иронии и самоиронии, столько раз выручавший меня (и порой недешево обходившийся окружающим):

— Тебе дорог Господь, а не я, да, Натик?

Но она ответила серьезно и убежденно:

— Нет, именно ты, Зиночек. Теперь ты у меня Виктор, ведь так собиралась назвать тебя мама? Виктор, Победитель.

Во-во, Победитель, лучше не скажешь! У скульптора Сидура есть такая работа — «Виктор», вернувшийся с войны солдат-инвалид на костылях, с наглухо забинтованным лицом, можно сказать, мертвый, но все-таки живой, и это в конечном счете единственно важное. Тот солдат и впрямь безоговорочный победитель, мне же еще предстоит им стать. Либо не стать… Схватка будет нешуточная, и сражение это займет уже не двадцать часов, не пять месяцев, и в одиночку тут никак не справиться.

Однажды Олег Яблонский, тогда еще близкий друг, бросил мне во время очередного спора:

— Принципиальный больно, и живешь-то из принципа!

Тогда все расхохотались над неожиданной шуткой, и я первый. А получилось, что это совсем не шутка. Теперь, когда я так или иначе выжил, нужно научиться жить. Не беда, если даже «из принципа», — главное, чтобы достойно прожить столько, сколько отпущено.

Мне не было двадцати семи, когда это случилось. В том возрасте Александр Македонский приступил к завоеванию мира, Леонардо да Винчи был провозглашен маэстро живописи, Шекспир написал первую пьесу «Генрих VI», Авраам Линкольн и Уинстон Черчилль вступили на политическую стезю, Альберт Эйнштейн создал теорию относительности, Юрий Гагарин улетел в космос. В том самом возрасте Фритьоф Нансен начал свою ослепительную арктическую карьеру. Я же ее, едва наметившуюся, навсегда завершил.

Неужели навсегда? В день выхода из больницы я и помыслить не мог, что еще увижу море во льдах и небо в полярном сиянии. Какое там! Нужно было привыкать к отсутствию рук, «приспосабливаться» к протезам (ох, до чего же любят пользоваться этим рабским термином врачи-ортопеды!). И неотступно помнить о том, чего лишился, растравляя себя и самых близких тебе людей.

…Читая однажды Сент-Экзюпери, я наткнулся на фразу: «Нужно жить для возвращения». Она поразила меня — ведь ее автор, оставивший Планете Людей вечное чудо — Маленького Принца, так и не вернулся из последнего полета над Средиземным морем. Мне же повезло, я начал возвращаться и уже не имел права останавливаться.