Зиновий Каневский - Жить для возвращения

А в тот первый вечер он потряс меня еще вот чем. Подошел к роялю, откинул крышку и начал… играть!

Звучали свободные импровизации на темы известных классических мелодий. Он играл культями, не смущался, когда попадал мимо клавиш, широко использовал ножную педаль. Ампутация у него была заметно выше, чем у меня, сантиметров на пять, и справляться с клавиатурой, естественно, было куда как нелегко, однако он играл, музыка звучала, а я… Ну как вы думаете, что было со мной? Я вел себя неприлично, хотел, чтобы он поскорее встал со стула, чтобы занять его место и заиграть самому, впервые за четыре с лишним года, впервые — не пальцами, а «великолепными культями»! Ведь по возвращении из больницы я ни разу не подошел к своему пианино марки «Рёниш», даже не глядел в его сторону…

Едва мы с Наташей, окрыленные, явились домой, я бросился искать свои ноты, мне не терпелось попробовать сыграть первую часть «Лунной сонаты», я прекрасно помнил, что это сделать несложно всего двумя «пальцами» (разумеется, с помощью педали и некоторых ухищрений). Нот нигде не было.

Я подступился с расспросами к тете Соне. Неожиданно она расплакалась и призналась в страшном преступлении: накануне моего приезда из больницы, терзаясь душевно и безумно боясь моих терзаний, она связала все ноты в пачки и вынесла их из дома в мусорные контейнеры, чтобы ничто больше не выворачивало душу ее обожаемого племянника-сына, утратившего навсегда возможность прикоснуться к фортепианным клавишам…

Забегая вперед, скажу, что нотами я обзавелся. Помогла моя любимая Александра Мартиновна, чья жизнь, увы, завершалась все в той же бывшей келье Новодевичьего монастыря. Года два набирался я решимости предстать перед ее почти уже ничего не видящими глазами. Предстал. Она попросила меня подойти поближе и долго пыталась непослушными артрозными пальцами ощупать протезы. Отчаянные были минуты, я внезапно скинул всю амуницию, сел к роялю и принялся наигрывать и напевать, как тогда говорили «песни советских авторов», поскольку и в самом деле песню пишут двое — композитор и поэт. Александра Мартиновна окаменела, я, напротив, размягчился до безобразия и плакал. Хороший получился вечерок!

Александра Мартиновна умирала. За нею хорошо и надежно ухаживала пожилая женщина из Подмосковья, резонно рассчитывающая унаследовать со временем комнату-келью. Оформили опекунство, но тут выяснилось, что опекун на законных основаниях получит рано или поздно все, включая дорогой рояль, кроме права на комнату (слов «приватизация», «частная собственность» и им подобных, напомню, тогда, в начальную эпоху развитого социализма, не употреблял ни один уважающий себя экономист). Мы, несколько бывших учеников Александры Мартиновны, взялись хлопотать перед районными властями о прописке для опекунши.

В приемной председателя Киевского райисполкома г. Москвы тов. Масленникова было многолюдно. Народ шел косяком, и каждый индивидуум алкал для себя исключения из незыблемых правил. За столиком рядом с бдительной секретаршей сидел легко узнаваемый Сергей Владимирович Михалков, автор «Дяди Степы», соавтор гимна СССР, баснописец и драматург. Он лично явился сюда за пропиской для одного из сотрудников своего киножурнала «Фитиль» и, словно простой смертный, ждал очереди к «самому». Мы прошли перед ним.

В огромном председательском кабинете за столом сидели десятка полтора депутатов райсовета и замов тов. Масленникова, а он руководил приемом. Мы изложили просьбу. Он ответил, что в Москве никого не прописывают. Мы сказали о заслугах нашей учительницы и ее мужа. Он подтвердил, что в Москве никого не прописывают. Мы спросили, как нам быть. Он сказал, что нужно искать опекуна со столичной пропиской, который не претендовал бы на жилье гражданки Хостник. Мы поведали председателю о том, что на роль сиделки при лежачем хроническом больном вообще невозможно никого найти, спасибо, вот нашлась добрая женщина из Кунцева, она согласна ухаживать за Александрой Мартиновной до ее кончины. Тов. Масленников терпеливо напомнил, что в Москве никого не прописывают. Я взорвался:

— А футболиста, перешедшего в «Спартак» из тьму-тараканского «Коммунальника», тоже не пропишут?

На что последовал председательский рык:

— Покиньте кабинет!

Думаю, что даже если до того мига я был бы коммунистом-патриотом, верным беспартийным ленинцем, либо просто преданным строительству коммунизма недоумком, все мыслимые и немыслимые шоры немедленно спали бы с моих глаз. Однако в таком решительном прозрении уже давно не было никакой необходимости. Я лишь принял в себя дополнительный заряд обоюдной ненависти, «ихней» — ко мне и моей — к ним.

Пробкой вылетел я в приемную и, перекрывая телом дорогу баснописцу, начал орать о бездушной власти и ее жертвах. К чести Сергея Владимировича, он не отмахнулся от меня, а сказал, чтобы я его дождался и что он обязательно поможет. Действительно, через две-три минуты Михалков появился в дверях, улыбающийся и напутствуемый добрыми пожеланиями из глубины начальственного кабинета. Он, естественно, мгновенно получил желанную прописку для художника «Фитиля». Мне он сказал следующее:

— Вот товарищ Левитин, он мой за-а-меститель по са-а-тирическому киножурналу «Фитиль». Вы с ним са-а-ставьте надлежащее обращение в Моссовет на имя та-а-варищ Просветовой, думаю, вам помогут.

Не помогли. Обращение на грозном фирменном бланке «Фитиля» не сработало. Быть может, потому, что тов. Просветова как раз в ту пору «перешла на другую работу». Александра Мартиновна через несколько месяцев скончалась. Ухаживавшая за нею женщина оставалась с ней до конца.

Я продолжал входить в особенности своей новой жизни. Да что там жизни — быта и еще раз быта, о будущей жизни как таковой старался пока не задумываться, сначала нужно было более или менее «приспособиться». Неожиданности подстерегали, в буквальном смысле слова, на каждом шагу. Идешь, шагаешь, допустим, по улице и видишь, что размотался шнурок у ботинка. Либо, того хуже, тебе на ходу указывает на это встречный прохожий. Значит, нужно с помощью неимоверных ухищрений заткнуть негнущимися протезными пальцами непослушный шнурок за верхний край ботинка или, если это не удастся, идти медленными, мелкими шажками, чтобы не наступить на злосчастный шнурок и не упасть. Разумеется, завязывала и развязывала обувь, равно как подавала и снимала, застегивала и расстегивала одежды Наташа. Реже — тетя Соня, ей это было и физически, и нравственно много труднее. Со временем, конечно, у меня появились и специальные ботинки на резинке, без шнурков, и всевозможные крючки на пиджаках, и «липучки» на пальто, что заметно облегчало жизнь. Да и ботинки были снабжены вмонтированными в подошву эластичными металлическими пластинами, которые, пружиня при ходьбе, как бы заменяли отсутствующие на ногах пальцы.