Зиновий Каневский - Жить для возвращения

В конце 1979 года после двухлетних проволочек меня приняли в Союз писателей СССР. Или, если следовать меткому определению Михаила Аркадьевича Светлова, в «Союз членов Союза писателей»! Одну рекомендацию туда мне дал известный литературовед Андрей Михайлович Турков, хорошо знакомый с журналом «Знание — сила» и неизбежными в нем очерками З. Каневского.

Вторую рекомендацию дал писатель Юлий Крелин, он же хирург Юлий Зусманович Крейндлин, он же Юлик, друг Натана Эйдельмана, ставший таковым и для меня на всю последующую жизнь. Юлик был главным хирургом Кунцевского района столицы и заведующим отделением 71-й больницы на Можайском шоссе (на пересечении с улицей Багрицкого, где умирал поэт и где написал он мою любимую, чрезмерно атеистическую поэму «Смерть пионерки»). Больница эта обслуживала «Скорую помощь», и не нужно большого воображения, чтобы представить себе размах и масштабы творческой деятельности тамошних хирургов. Желающие могут познакомиться с этим прекрасным и яростным хирургическим миром, прочитав книги Юлия Крелина «Семь дней в неделю», «Старик подносит снаряды», «Хочу, чтобы меня любили», «Хирург Мишкин», «Письмо сыну» и еще добрый десяток — он писал их ночами и в дни коротких ежегодных отпусков, в промежутках же неустанно оперировал самых разных больных, среди которых, как водится, были друзья, знакомые, знакомые знакомых и друзья друзей.

С хирургом-литератором свел меня Натан, когда мне потребовалась очередная из 15-ти (на сегодня) перенесенных мною операций, включая и полостные, пять из которых выполнил мой замечательный и любимый Юлик. (Когда он представлял меня в Союзе писателей, то завершил свой сугубо положительный отзыв обо мне таким образом: «Словом, в таком разрезе», и его палец повторил очертания не видимого публике шрама, оставленного на теле соискателя писательского билета после удаления желчного пузыря практикующим хирургом Крейндлиным!)

Третью обязательную рекомендацию я получил от писателя, заочному знакомству с которым я обязан одному известному морскому геологу. Тут требуется очередной зигзаг в моем повествовании.

В те годы я активно наведывался в Ленинград, и этот геолог, назову его Д., частенько бывал моим научным собеседником. С удовольствием «раскрыл бы его псевдоним», потому что это в высшей степени достойный человек, но сейчас я собираюсь писать о нем исключительно забавные вещи, связанные с его феноменальной, быть может, уникальной рассеянностью, и поэтому придется умолчать о его имени-фамилии. Буду величать его просто — «Д».

Он быстро стал героем нескольких моих журнальных очерков и целых глав в некоторых моих книгах, где предстал в качестве крупнейшего в стране знатока геологии и географии океанского дна, в особенности — дна Ледовитого океана и, в частности, Баренцева моря. Он плавал во всех океанах Земли, изучал их берега, опускался в батискафе в морские глубины, анализировал поднятые со дна образцы грунта, палеонтологические отпечатки в горных породах, составлял подводные геологические карты. И при всем при этом — невиданная бытовая, житейская, повседневная рассеянность!

Ну, для начала, Д. переходил улицу исключительно на зеленый свет, не обращая внимания на законные и незаконные право-левые повороты транспорта, ибо не мог, по его словам, запомнить, в какую сторону необходимо поворачивать голову, дойдя до середины улицы, а в какую — миновав середину. При этом он круглый год ездил на работу на велосипеде, и можно представить себе, какие сценки разыгрывались с ним на просторах города-героя!

К числу «милых мелочей» могу отнести такие случаи: открытку, поздравляющую меня с Новым годом и написанную в Ленинграде, он отправил полгода спустя из… Дакара (Западная Африка), куда заглянуло его экспедиционное судно; минуя железнодорожные и пограничные кордоны (видимо, не слишком строгие в Москве), отправился в Бухарест в поезде Москва-София и был «идентифицирован» уже чуть ли не за границей; всюду, где бывал, оставлял очки и ключи, прихватывая с собой аналогичные предметы, позаимствованные у зазевавшихся хозяев…

Как-то я приехал специально для беседы с ним в Ленинград, и мы назначили свидание на завтра в моем номере гостиницы. Он обещал позвонить в девять утра и назвать час и минуту своего прихода ко мне. Нам предстоял увлекательный воскресный рабочий день, я ждал научного рассказа о подводном арктическом хребте Ломоносова. Обещанный звонок не раздавался. Я ждал, он не ехал, мне было голодно, но я не смел отлучиться в буфет, тем более на другой этаж — а вдруг он позвонит? И звонок раздался, это было в 18 часов 40 минут!.. Звонки были частыми, междугородними, и я решил, что это из Москвы, но услышал в трубке голос моего мучителя, далекий и неуверенный:

— Это Зиновий Михайлович? Скажите, пожалуйста, я не должен ли был сегодня встретиться с вами? Точно? Вы не ошибаетесь? Вот-вот, мне тоже теперь так кажется, что это я с вами вчера договаривался. Видите ли, что произошло, я помнил отчетливо, что обещал встретиться, но где и с кем — убей бог, не ведал! И словно назло, моя Александра Федоровна (любящая и любимая жена. — З.К.) с вечера уехала в Комарово. Я обычно, когда что-нибудь теряю или о чем-то забываю, сразу к Александре Федоровне бросаюсь, она меня выручает. Я и решил поехать в Комарово, а она укатила со знакомыми на лыжах. Только что вернулась и говорит мне: «А ты что, уже побеседовал с Зиновием Михайловичем?» Боже, тут только я все осознал, помчался на переговорный пункт, денег, правда, не захватил, но милые барышни на почте меня хорошо знают, поверили в долг. Так что, Зиновий Михайлович, завтра ровно в девять я — у вас. Да нет, какие там предварительные звонки, я же сказал, что приеду — следовательно… Оставьте ваши шуточки, прошу вас, до встречи, до встречи.

Не скрою, я на него нажаловался Михаилу Михайловичу Ермолаеву, который был учителем и оппонентом на докторской диссертации у Д. Михаил Михайлович рассмеялся и с видимым удовольствием рассказал мне историю об их совместном плавании на экспедиционном судне «Батайск» то ли в Балтийском море, то ли в Северной Атлантике. Каюта нашего героя располагалась в самом носу по правому борту. А там же, в носу, по левому борту находилась каюта одного из штурманов. И не было случая, чтобы Д. сразу, без препон, явился к себе — нет, он сперва норовил ввалиться в каюту штурмана и лишь потом, бормоча «ах, извините», направлялся в свои апартаменты. Однако и тут возникала закавыка: по какой-то никому не ведомой причине наш рассеянный друг шел туда не по кратчайшей дороге, через нос, а по длинному коридору левого борта, до самой кормы, и еще по такому же длинному правому коридору. Кто его знает, может, рождал за это время очередную гипотезу, — переходил на деловой тон Михаил Михайлович, — в этом деле, как вы знаете, он великий дока!